Пользуясь отсутствием Турчанинова, я перебирала рукоделье Татианы, рассматривала, любовалась тонкостью и изяществом ее работы. Внезапно в дверь тихо постучались. Я сразу поняла, что это не Турчанинов. Наверно, кто-то из прислужниц.
– Кто? – спросила я.
Катерина открыла дверь и вошла. Теперь я реже виделась с ней. Я позволяла ей ухаживать за больной матерью и присматривать за братьями. Лекарь из немецкой слободы нашел, что мать Катерины больна неизлечимо. Он прописал ей микстуру, но готовил эту микстуру и лечил больную наш Иван Алексеев. Мне было любопытно, видится ли Катерина с Шишкиным, и если да, то где, и как поживает неведомая мне Аришка с «верха». Но я не спрашивала Катерину обо всем этом. Я думала, что подобные расспросы унизили бы меня.
– Здравствуй, Катя, – сказала я, – Ты что? Надо тебе чего?
Она покачала головой.
– Как мать? – участливо осведомилась я, – Что Гриша и Андрюша?
– Они-то хорошо. Играют, – девушка улыбнулась, – За все вас я должна благодарить.
– Не стоит благодарности, – быстро произнесла я, – Не стоит.
Я уже давно знаю, и тогда знала, что от самой искренней, горячей благодарности как раз и недалеко до самой искренней горячей ненависти к своему благодетелю.
– Ты садись, Катерина, – я сделала ей знак рукой. Она присела на скамью и посмотрела на рукоделье, разложенное на столе.
– Вот видишь, перебираю, – я вздохнула.
Вдруг мне так захотелось говорить прямо, захотелось, чтобы меня поняли, чтобы мне посочувствовали.
– Как она вышивала, бедная, – заметила я и нагнулась над вышитой жемчугом тканью.
Катерина конечно поняла, о ком идет речь, но промолчала.
– Ты осуждаешь меня? – спросила я.
– Как можно! Судьба, – заметила она кротко.
– А зачем ты сейчас пришла, Катя? – я посмотрела на нее, – Ты ведь не просто так пришла. Ты мне что-то сказать хочешь.
– Может, и хочу, – неопределенно отозвалась она.
– Ну и говорила бы, – я улыбнулась. В этой ее неопределенности было что-то детское.
– Скажу, – протянула она.
– Говори! – я снова улыбнулась.
– И скажу!
– И говори!
Мы будто затеяли с ней смешную игру.
– Вы ведь хотите знать, куда он поехал? – наконец прямо спросила она.
Многие не поверят мне, я знаю, но в первый момент я и вправду не поняла, о ком она говорит.
– Кто? – машинально спросила я.
– Турчанинов, – ответила она. И я уловила в ее голосе иронию.
Я почувствовала, что краснею. Конечно, она не могла понять, как я отношусь к нему. Господи, да ведь она давно поняла, что его, преступника, я жалею больше, чем ее, жертву. И какими глазами она теперь должна смотреть на меня?
– Послушай, Катерина, – начала я решительно, – Вот ты сама говоришь «судьба». Значит, судьба. И я не виновата. А как я к тебе отношусь, ты знаешь, – она хотела было что-то произнести порывисто; должно быть, снова начать благодарить меня, но я не дала ей, сделав нетерпеливый жест рукой, – Нет, послушай! Мне все равно, как ты относишься ко мне. По крайней мере в этом ты можешь быть свободна.
– А я и во всем свободна, – проговорила она неторопливо.
Уж не ревнует ли она? Любит она его? Но мне во всех этих трагических переплетениях не хотелось разбираться.
– Раз уж пришла, говори, что хотела сказать, – бросила я почти жестко.
Она пожала плечами.
– Что особенного говорить-то! К стрельчихе Сироткиной он ездит, только и всего.
Я растерялась. Зачем она мне это сказала? Чего она добивается? Чтобы я ревновала?
– Зачем ты мне это сказала, Катерина? Чего ты хочешь? Я его ни о чем спрашивать не буду. Он может ездить, куда хочет.
– Вы не понимаете меня. То, что вы на него думаете, здесь и близко не лежало.
– Что с тобой сегодня, Катерина? Дразнишь ты меня? Помучить хочешь? Не спрашиваю, за что…
– Да не хочу я вас дразнить, не хочу мучить. Поезжайте вы к ней сами. Вот Мишка Шишкин свезет вас. Пусть она сама вам все расскажет.
