камня. – В его поэтическом таланте. Поэтому этот камень священен, хотя он и не был совершенным человеком.
– Вот именно! – Джотто похлопал меня по плечу. – Совершенных людей не бывает. Бывают люди выдающиеся. А ты, Лука, понятлив!
– Не знаю, – с сомнением ответил я. – Я думал, что священно только то, что освящено церковью. Как хлеб и вино причастия.
Я никогда не причащался, так как не проходил обряда конфирмации. Я даже не был уверен в том, что меня крестили. Я не помню ни родителей, ни той жизни, которая у меня, возможно, была до улицы.
– Если хочешь познать святость, ищи ее у природы, – посоветовал Джотто.
– Священники говорят иначе, – отпарировал я, как всегда, наслаждаясь нашим спором.
– Ты слишком умен, чтобы верить словам священников, – снова рассмеялся Джотто. – Тебе уже достаточно лет, чтобы иметь собственное мнение.
Он остановился и, склонив набок свою седеющую голову, задержал на мне пристальный взгляд.
– Правда, годы не отразились на твоем лице и не повлияли на рост. Ты словно картина – не меняешься со временем. Ты нисколько не вырос за те годы, что я тебя знаю. Вероятно, ты родился под особой звездой, которая даровала тебе молодость. Возможно, тебя даже обойдет грех мужской похоти…
– Я думаю, ваши картины священны, – робко вставил я свое слово. – И картины Чимабуэ.
– Это почему же? – переспросил Джотто, отвлекшись, как я и хотел, от прежней темы.
Мне не хотелось, чтобы он вдавался в обсуждение моих недостатков. Я и без того с трудом скрывал в его присутствии обуревавшие меня сомнения. Неспособность к взрослению, как врожденное уродство, мучила меня с каждым днем все больше. Я не желал оставаться мерзким уродом. Я убаюкивал свое горе и отчаяние, сосредоточившись на картинах Джотто.
– Мягкие цвета, свет, – выдохнул я, вызвав в памяти знакомые образы. – Неспешные движения людей на ваших картинах исполнены… О! Такого достоинства! В этом безмолвном достоинстве столько глубокого чувства. А взгляд мой всегда невольно возвращается к центру, на что бы я ни смотрел.
Я мог бы сказать и больше, ведь я столько времени посвятил этим картинам, столько над ними размышлял. Я околачивался рядом со священниками, художниками и профессорами, что говорили о них, прислушивался всем своим существом к их ученым словам, однако я замолк, чтобы посмотреть, какое впечатление мои слова произвели на Джотто. Он внимательно смотрел на меня, склонив голову набок.
– В тебе есть какая-то загадка, Бастардо, – произнес он. – Лицом ты мальчик, а говоришь точно старец, слишком долго носивший в себе невысказанные мысли. Мне такое и раньше встречалось. Осторожно – как бы тебя не сожгли за это! Церковь не очень-то жалует тех, кто думает по-своему.
– Никто не жалует, – ответил я, вспомнив, как то же самое говорил Сильвано.
Джотто покачал головой.
– И осторожнее выбирай людей, которым ты доверяешь свои мысли, – добавил он, и уголки его рта опустились и на лице появилось непривычное для него печальное выражение.
Всего мгновение спустя его низенькое коренастое тело натянулось, как струна скрипки, и к нему вернулось доброе расположение духа.
– Пойдем, щенок, посмотрим на мою колокольню. Судей не устраивает стоимость, но красота стоит недешево, особенно прекрасная мраморная мозаика!
С того дня прошло совсем немного времени, когда в мою комнату ворвалась Мария. От меня как раз ушел клиент, и я решил, что она хочет выкупать меня. Но вместо этого она схватила меня за руку и повела по коридорам дворца, да так быстро, что я едва поспевал за ней чуть не бегом. Она притащила меня в угловую комнату на втором этаже.
– Я не могу этого сделать! – прокричала она и втолкнула меня в комнату.
– Симонетта! – выдохнул я.
Симонетта сидела, сгорбившись на маленьком трехногом стуле в углу комнаты. Ее светлые волосы были распущены, а сорочка испачкана в крови. Вокруг ног – лужа крови и испражнений, которые ручейками растекались по полу. Рядом с ней стояла старуха, придерживая Симонетту за плечи. Я испуганно подошел ближе и заметил, что лицо Симонетты было покрыто крошечными красными звездочками порвавшихся сосудов. По лицу и шее струился обильный пот. А потом она как-то странно пошевелила руками. Я опустил глаза и увидел в них младенца. Малюсенький, мокрый, испачканный в чем-то красно-рыжем, необрезанная пуповина тянулась под окровавленную сорочку Симонетты.
– Девочка, – сказала старуха.
Она была очень маленького роста, но говорила сильным голосом, ее гордое лицо дышало суровостью. Смуглая кожа говорила о том, что у нее, наверно, была бабка-цыганка, и платье под забрызганным кровью фартуком было не такое, какие носили флорентийские женщины. Я понял, что это повитуха из Ольтарно, которую звали принимать незаконнорожденных детей, близнецов, словом тогда, когда приходилось ожидать разные неприятности. Когда я еще был бродягой, она частенько попадалась мне навстречу, когда направлялась на работу.
– Мне нельзя иметь дочку, – задыхаясь, твердила Симонетта. – Он заставит ее работать. Девочки у него годятся только для этого! Он сделает мою дочь шлюхой, как только она начнет ходить!
Ее глаза с мольбой впились в меня. Даже белки были испещрены красными звездочками.
– Говорят, ты сильный, так будь же сильным сейчас! – подхватила старуха. – Вы оба должны быть сильными. Ты знаешь, что нужно делать.
– Вы хотите, чтобы я отнес ее на улицу? – спросил я, покачав головой.
Симонетта, сидевшая с опущенной головой, услышав мои слова, резко вздернула подбородок. В глазах ее пылала беспощадная ярость. Тело сотрясли судороги, она застонала, тяжело дыша.
– Скорее! Это нужно сделать, пока не вышел послед, пока она не закричала, и тогда я скажу, что она была мертворожденная, – ответила старуха.
Она указала куда-то пальцем, и я, проследив за ее жестом, увидел на кровати Симонетты подушку.
– Нет, только не ребенка, – прошептал я, весь сжавшись в маленький комок. – Не просите меня, пожалуйста!
– Умоляю тебя, Лука! – взмолилась Симонетта. – Ты один, кому я доверяю! Мне нужно, чтобы ты сделал это!
– Пускай она сделает, – сказал я, кивая на повитуху.
– Убиение младенцев противоречит правилам моего ремесла, – возразила она с гордым достоинством. – Какими бы ни были обстоятельства, я не убиваю детей. Это закон моей профессии.
– А в моем случае это противоречит правилам шлюхи, – взбешенно ответил я.
– Я не могу допустить, чтобы она работала здесь! Ты же знаешь, как это ужасно, Лука! – молила Симонетта, произнеся мое имя с надрывом. Ее тело вновь сотрясла судорога. – Скорее, прошу, пока я не полюбила ее!
Лучше любить и чувствовать боль утраты, чем не любить вовсе, подумал я, но в тот момент понял, что милая, добрая Симонетта считала иначе. Я подошел к кровати и взял подушку. Сдерживая тошноту, я вернулся к Симонетте, и она протянула ко мне руки. Я заглянул в скользкое морщинистое личико ребенка. У девочки была вытянутая головка, закрытые глазки, крошечный беззубый ротик открылся, готовясь закричать.
– Скорее, пока не поздно! – Повитуха торопливо встряхнула меня за плечи.
Итак, судьбой мне предначертано не чистилище, а ад. Но я готов был отправиться в ад ради Симонетты. Она была так добра ко мне. И я должен отплатить ей добром. Я отдам все без остатка и сделаю все, что нужно, как советовал Марко. Я зажал подушкой лицо ребенка, приглушив его первый крик. Симонетта закричала, подавив негромкий стон. По щекам моим катились слезы, меня сотрясал беззвучный плач, но я держал подушку, пока Симонетта не кивнула. Я отступил. Повитуха склонилась над руками Симонетты и тоже кивнула мне.
– Ты сделал все как надо, – сказала она, – ты помог этой женщине, как настоящий друг.
– Избавьтесь от подушки, – предупредил я и сунул подушку повитухе. – Сильвано не дурак. Если он увидит ее, то что-нибудь заподозрит.
– Спасибо тебе, – прошептала Симонетта.
– Больше никогда не проси меня это сделать, – с горечью ответил я.
