потому что знал, что скоро его конечности окоченеют. Несколько часов, обливаясь под солнцем потом, я тащил носилки по извилистым булыжным улицам за пределы крепостных стен, повидавших столько армий; и потащил их дальше мимо кедровых деревьев и оливковых рощ, заброшенных виноградников, где иссохшие от солнца лозы клонились к земле под тяжестью спелых гроздьев. Я дотащил его до холмистых вершин Фьезоле, где гуляет легкий ветерок, стынут древнеримские руины и высятся каменные башни и красные крыши города. Я остановился у храма Святого Ромула. Как-то Рыжий сказал мне, что похоронил здесь свою семью. Я знал, что не смогу найти точное место захоронения среди высоких зарослей полевой лаванды и среди рощ сосны и падуба. И в самом деле, теперь здесь было много могил, но я принес его достаточно близко к тому месту, где покоились кости его любимых. Возможно, его духу будет спокойнее. Я позаимствовал лопату с заброшенной фермы возле церкви, а когда нашел место, которое показалось мне спокойным и где небо было особенно голубым и чистым, как на картинах Джотто, начал копать. Мои руки, плечи и спина окрепли за те месяцы, пока я копал могилы. Поэтому с работой я справился быстро. Я положил его тело в могилу как можно осторожнее и засыпал землей. Хорошо закопал, чтобы псы или волки не добрались. По крайней мере, эта шутка у Бога не удалась.
К дверям Гебера я вернулся, полный решимости. Я собирался прямо спросить его о том, что он знает обо мне, о судьбе, о добре и зле и о том, почему мы теряем хороших людей, зачем Богу вообще нужны люди. Было уже темно и прохладно, чудная ночь была озарена множеством звезд и полной белой луной, на которой светились ее сказочные моря. Я прошел по городу, не опасаясь, что гуляю в такой час, когда горожанам запрещается выходить на улицу. Чума практически отменила запрет. Показались конные стражники. Они направились было в мою сторону, но, разглядев в серебристом свете мое лицо, поскакали прочь. Сегодня меня решили не трогать.
Впервые дверь Гебера оказалась заперта. Я постучался, но никто не откликнулся. Я позвал его по имени – и снова никто не ответил. Я попробовал толкнуть, но дверь не поддалась. Я бил в дверь ногами и кулаками – бесполезно. Прислонившись к ней спиной, я сполз на пол и сидел так какое-то время.
Спустя некоторое время, может быть, прошло несколько часов, а быть может, несколько минут, я не знаю, время остановилось для меня, как река перед скалой, преградившей течение, я вышел на улицу. Деревянные носилки, на которых я оттащил Рыжего к могиле, лежали у двери, и я принялся выковыривать железные гвозди, которыми была прибита рукоятка. Я не обращал внимания на разодранные в кровь пальцы, которых не защитили даже заработанные за много месяцев тяжелого труда мозоли. Наконец гвозди поддались, и ручка отвалилась. Подхватив носилки, я пошел с ними наверх, чтобы использовать вместо тарана. Как только я размахнулся для первого толчка, зернистая поверхность двери пошла рябью, как запотевшее зеркало или река Арно. Внезапно передо мной возникло рябое лицо Бернардо Сильвано. Он ухмылялся той злорадной улыбкой, с которой смотрел на меня все годы моего рабства в его заведении. Я двинул доской прямо по этому узконосому лицу с острым подбородком. И Сильвано захохотал. Он знал, что мне никогда его не забыть. Он знал, что навеки поселился во мне, как червь в гниющем яблоке. Во мне поднялась такая волна ярости, что закрыла весь горизонт. Я завыл, как волк на луну, и, озверев, стал колотить доской с той силой, какую ощутил в себе лишь однажды – в ту ночь, когда я убил всех клиентов в публичном доме. Толстая доска в моих руках раскололась на щепки. Но Сильвано не переставал хохотать. Вся ярость и обида, весь горький осадок унижения обрушились на эту деревянную дверь. Она затрещала и резко распахнулась. Я вошел внутрь.
А там вместо знакомой комнаты Гебера с игривым дымком и бурлящими диковинками меня встретила пещера. Она была каменная, сырая и темная, из нее несло пометом животных и затхлым, спертым воздухом. У входа пришлось пригнуться. Я остановился, и впереди мелькнул край знакомого багряного плаща. Мгновенно узнав его, я ощутил прилив злости. С длинной палкой от расколовшихся носилок я ринулся вслед за красным плащом. Я бежал по лабиринту низких тоннелей, со стен которых капала вода, и наконец прижал одетую в красное фигуру к стенке. Я взмахнул острой палкой, и он обернулся. Его лица я разглядеть не мог – оно скрывалось в тени под роскошным красным капюшоном. Но он отразил удар мечом. И меч этот был необычным. Это был один из тех дорогих мечей, какие делают на севере. Меч благородного вельможи, какие носят на поясе знатные господа, обладающие несметным богатством, семьей, друзьями, именем и домом. И мы сразились – моя деревяшка против его сверкающего меча, пока меч не застрял в дереве, и, вместо того чтобы отступить назад, я сделал выпад. Индженьо, о котором напомнил мне Джотто в тот далекий день перед церковью Санта Мария Новелла, а каждое слово Джотто я запоминал раз и навсегда. Мой противник в красном плаще не ожидал такого выпада и зашатался, тщетно пытаясь выдернуть меч из деревянной палки. Я взмахнул левой рукой и изо всей силы вонзил зазубренный конец палки ему в горло. Он закашлял и выпустил меч, его оружие вместе с палкой оказалось у меня в руках. Меч упал наземь, и я вонзил острый конец палки глубоко ему в грудь. Хлынула кровь, и мой противник упал – сначала на колени, а потом ничком на пол. Я пинком перевернул его вверх лицом и пнул еще несколько раз, давая выход своей ярости. Я наклонился и сорвал красный капюшон, который был сшит из самой тонкой шерсти, какую мне только приходилось держать в руках. Я едва не вскрикнул, потому что лицо, смотревшее на меня остекленелыми глазами, принадлежало не Николо. Это было мое лицо.
Пока я стоял как вкопанный, клубы серого дыма, наполнившие пещеру, поползли и рассеялись. Вокруг меня снова возникла комната Гебера, но на столах не было ничего, кроме свечей, и только на одном стоял перегонный куб. За спиной у меня стояли бок о бок Гебер и Странник. Вместо привычной одежды – черного балахона Гебера и грубой туники Странника, подпоясанной бечевкой, – на обоих были белые лукки.
– Пора тебе познакомиться с философским камнем, – сказал Гебер.
– Не вижу никаких камней, – обернувшись, ответил я.
Каменная пещера, которую, мне казалось, я видел, исчезла!
– Это не вещественный камень, – с упреком возразил Гебер и для пущей убедительности ударил кулаком по ладони.
– Тогда почему вы зовете его философским камнем? – спросил я.
– Это символ превращения, вот почему! Внимание! Тебе предстоит посвящение в благородное звание!
– Посвящение? Мне? – горько усмехнулся я. – Бродяжке с улицы, блуднику, убийце?
– Знаю, у тебя впереди еще долгий путь, – согласился Гебер голосом, в котором слышалась усталость. – Но ты уже готов, а у меня осталось мало времени.
У него на щеке вырос новый бубон, а под живыми глазами синели круги. Я понял, что чума постепенно изнуряет его.
– Пути космоса величественны, – добавил Странник. – Ты жених, идущий навстречу свету. Твое тело окрепло, и теперь настало время укрепить твою душу, чтобы объять этот свет.
– О чем вы толкуете? – спросил я, поглядывая то на одного, то на другого. – Наконец-то решили научить меня превращать обычный металл в золото?
– Имя Божье преображает все, – торжественно ответил Странник.
– Сначала – священный брак, – сказал Гебер и вытянул руки.
В одной была обычная свеча из пчелиного воска, в другой – серебряный кубок с выгравированным на нем перевернутым деревом, плоды его были сплетены в единую сеть.
– Стихия огня умножает. Чаша наполняет и опустошает.
Он вложил оба предмета мне в руки и жестом приказал следовать за ним. Я подошел с ним к столу, на котором стоял один из его огромных перегонных кубов. Он выдернул с моей головы несколько волосинок. Я ойкнул, но он не обратил на это внимания и оторвал у меня кусочек от сломанного ногтя. Пробормотав «В реторту!», он вынул пробку из бурлящего сосуда и осторожно бросил в кипящую жидкость волосы и ноготь.
– Что вы делаете? – спросил я.
– Есть четыре мира бытия: эманация, творение, форма и действие, – ответил Странник.
Он встал рядом со мной и начал, раскачиваясь, нараспев читать заклинание на непонятном мне языке. Затем произнес:
– Мы видим узор, но наше воображение не может представить создателя узора. Мы видим часы, но не можем узреть часовщика. Человеческий разум не в силах представить четыре измерения. Как он может представить Бога, перед которым тысяча лет и тысяча измерений – одно целое?
– Я могу представить смеющегося Бога и думаю, сейчас он как раз смеется, – смущенно ответил я и
