снижаться. На высоте 6500 м начала возвращаться ясность сознания. Я услышал в переговорной трубке голос стрелка-радиста: «Товарищ командир, что с вами? Куда мы идем?»
Мне казалось, мы только что вышли из воздушного боя, а моторы не работают из-за поражения их пулеметным огнем истребителей. Стараясь как можно дальше уйти от линии фронта на свою территорию, я держал самую выгодную для планирования скорость. На высоте около 1500 м, открыв крышку фонаря, стал осматривать местность. Она была гористая. Я подыскивал площадку для посадки. Впереди по курсу внезапно возникла гора. Чтобы избежать лобового удара, я резко развернул самолет на сто восемьдесят градусов. От сильного сопротивления воздуха он потерял скорость и чуть не сорвался в штопор. Отдавая штурвал от себя, я снизил самолет почти до самой земли, а затем резко рванул штурвал на себя. В результате самолет снова взмыл вверх и начал парашютировать. Коснувшись земли, он прополз метров пятьдесят и остановился на краю оврага. Я сильно ударился лицом о штурвал и потерял сознание...
* * * Летом 1920 года стояла сильная жара. В воскресный день на Дезертирском базаре я купил большой желтый огурец. Съел его по дороге, а после напился воды в уборной на вокзале. Пройдя половину пути до дому, а идти надо было четыре-пять километров, я почувствовал резкие боли в животе, появились сильные позывы и потянуло меня по нужде: понос лил как из ведра. Дошел я еле-еле, корчась от схваток в желудке и бегая в кусты. Перед самым домом у меня началась обильная рвота. День был выходным: все наше семейство и соседи сидели у ворот на скамейке или просто на земле. Когда я появился, мой вид всех перепугал. Уже было известно, что в некоторых районах Тифлиса отмечались случаи заболевания холерой. Я не мог стоять на ногах, а последние метры до нашего подвала полз на четвереньках. Никто мне не помог, все сразу разбежались и стали обливать себя уксусом. Такое поверье осталось у населения еще от войны с Наполеоном, когда основными лекарствами от всех хворей считались уксус, чеснок и огонь.
Глянув в осколок зеркала, я себя не узнал: все лицо пожелтело, скулы резко обострились, мутные глаза глубоко ввалились, губы покрыты черным налетом. Беспомощный, я свалился на лежанку. Меня мучили сильная жажда, страшные боли до судорог в животе, непрекращающиеся позывы к рвоте и по нужде. Наша уборная размещалась в северной части двора, метрах в двадцати. Первое время я еще полз туда, а потом улегся на земле рядом, корчась в нечистотах. Собравшись вокруг меня, соседи и зеваки обсуждали это происшествие. На их лицах чередовались различные чувства: сожаление, возбуждение, у кого-то злорадство, что, мол, это не со мной, а с ним. Каждый предлагал свои советы, чем и как лечиться. Кто-то предлагал дать мне огуречного рассола с дегтем, водку с касторовым маслом, вплоть до сажи с соляной кислотой.
К концу дня прибыла «скорая помощь». Подъехала холщовая фура, запряженная лошадью, которой правил угрюмый возница в нечистом халате с подозрительными пятнами. Я потерял сознание и не помню, как мы доехали до холерных бараков. Когда я пришел в себя, то первым, кого увидел, был старик с острой седой бородою. Он склонился надо мною: на меня смотрели добрые блестящие глаза. Я слышал, что он что-то ласковое говорил мне, но понять не мог: очень сильный шум стоял в ушах. В ответ я лишь улыбался этому милому старичку с добродушной улыбкой и светлыми глазами.
В бараке стоял стон. Больные метались, охали, звали кого-то, выкрикивали бессвязные слова. Тяжелые запахи карболки, хлорной извести, испарений, рвоты – все перемешалось. К горлу поминутно подкатывал комок. Казалось, что пребываешь в нескончаемом хаосе и, задыхаясь, сам начинаешь кричать что есть силы, зовя медсестру, врача подойти: дать напиться воды или чтобы вынесли во двор подышать свежим воздухом. Но на меня никто не обращал внимания: были дела и поважнее. Доктор, видимо старший, Иван Петрович Ильченко гулким басом покрикивал на студентов и добровольцев, торопя принимать все новые партии поступающих. Рядом практиковал еще один медик – высокий, с черными усиками, из кавказцев. Он весело и громко отдавал распоряжения – подать сулемы, растереть ноги, положить больного в горячую ванну.
– Эй вы, как вас там, Петров, а ну-ка потрите ему ноги, только полегче, а не то сдерете с него кожу.
Это уже про меня. Я сильно мерз, ноги у меня были как ледышки. Меня тоже клали в горячую ванну. Больные все прибывали. Некоторые еще по дороге к бараку умирали, и их сразу отвозили в мертвецкую. Холерных перекладывали на матрасы. Исхудавшие тела, землистый цвет лица, липкая, с едким запахом пота кожа, зеленые пятна под мутными глазами, кровавая пена на почерневших губах, страшные судороги едва живых людей – все это сжимало мое сердце невыразимой тоской. Не помню, сколько дней я пролежал в бараке; откуда каждую минуту выносили мертвецов. Но однажды, проснувшись, я снова увидел лицо добродушного старичка доктора. Улыбаясь, он поздравлял меня с выздоровлением.
– Ну, дорогой мой, – торжественно произнес Абрам Львович, – молись Богу за свое спасение, а более всего твой крепкий организм и молодость победили старуху холеру. Теперь тебя не возьмет никакая другая болезнь. Ешь побольше, набирайся сил, а как встанешь на ноги, будешь нам помогать. – С этими словами он похлопал меня слегка по щеке и отошел к другому больному.
Мне сразу стало радостно и светло на душе. Сердце ровно отстукивало в груди четкий ритм, и я чувствовал, как с каждым приливом крови во мне прибавлялосьсил. Через десять дней я был уже совсем здоров и помогал сам, как мог, санитарам и студентам. К тому времени из России прибыло пополнение медотрядов для борьбы с холерой. Всему населению поголовно начали делать прививки, и болезнь резко пошла на убыль.
Когда работы стало меньше, меня, от мысли, что я мог умереть, еще не познав жизни, не встретив ничего прекрасного, ласкового и доброго, не видев ничего, кроме голода, холода и нищеты, сильно стало тянуть в лес, в поле, на свежий воздух. Я любил уходить подальше от бараков. За бараками расстилалось широкое поле скошенной пшеницы, уложенной в копны, поднимались высокие стволы кукурузы. На южных склонах раскинулись виноградники. В садах зрели яблоки, груши, инжир, чернослив. Японская хурма обсыпала свое деревце круглыми упругими мячиками плодов. В дальней стороне темнела полоса смешанного леса, где в дождливые летние дни так много грибов: шампиньонов, лисичек, маслят, которые я так любил собирать, а вечером жарить на костре. За лесом сверкала серебром река Йори. Вдоль реки пролегала полевая грунтовая дорога в Кахетию, обсаженная по краям ветвистыми тутовыми деревьями.
Солнце садилось за гору. Его лучи сверкали на золоченых крестах церквей. Из-за темных очертаний садов и леса просматривались крыши города, снующие вверх и вниз вагончики фуникулера. В окнах домов отражалось розовое зарево заката. Где-то играл духовой оркестр. В воздухе стоял сложный сочный аромат цветущих деревьев. Со стороны леса веяло теплым смолистым запахом опавшей хвои, прелыми листьями. Душистые волны теплого ветра ласкали лицо и все тело. На сердце было так тихо, радостно и светло, что хотелосьпеть и кричать во весь голос. Сознание того, что ты перенес такую страшную болезнь, был на пороге смерти, а сейчас жив, здоров и чувствуешь, как с каждым днем в твое тело вливается бодрость и сила... о, наверное, не было человека счастливее меня! И я все шел и шел, жадно вдыхая чистый свежий воздух. И мне казалось, что вот за тем холмом я встречу что-то новое, до сего времени мне неизвестное.
Спустился вечер. Из-за Кавказских гор подул свежий ветер. Пыльный столб, точно огромный надутый парус, пронесся со свистом и налетел на стену леса и садов. Зашумела листва на верхушках деревьев. Стволы, сильно раскачиваясь, гнулись до самой земли. Черный вихрь обрушился на город, над которым встала пыльная завеса. Все преобразилось. Солнце скрылось за темными тучами. Опустилась мгла. Настала пора и мне возвращаться в низкие мрачные бараки.
С того вечера я потерял интерес к уходу за больными. Появился страх, что я опять могу заболеть этой жуткой болезнью. Иван Петрович, видя мое настроение, удовлетворил мою просьбу: выписал, – и я ушел в село Бадьяуры...
* * * Экипаж остался невредим, но все ощущали потерю сил и головокружение. Самым слабым был я. Вылезти из кабины смог только с помощью товарищей. Сильно болели голова и все тело. Мучила жажда. Руки и лицо обморожены. Стрелок и штурман принялись снимать пулеметы для организации обороны, так как мы точно не знали, на чьей территории находимся. Через полчаса нас заметили жители соседних деревень.
