сырого тоннеля с первой волной теплой воды выплыл намокший по краям большой парадный портрет отца. Ну, вылитый новгородский гость Садко с любимой, в синих волнах-завитушках, коробки шоколадных конфет. Вслед за портретом выскочила на свет сложенная пополам плотная китайская грамота на парчовой ткани. Бледно-голубой фон, крапленный золотыми мушками, по краям оторочено вышивкой – черные матовые иероглифы. На обороте перевод с китайского: благодарность генерал-лейтенанту авиации Слюсареву за организацию противовоздушной обороны города Шанхая в 1950 году, подписанная председателем Мао. В конце размашистая, даже лихая подпись Мао Дзэдуна голубой тушью и, разумеется, по вертикали. Чудно.
Фотоархив нашей семьи. Старый, продавленный чемодан доверху набит черно-белыми фото. Мамино любимое занятие – надписывать карточки. С одной, уже выцветшей, глядят двое – он и она, – наверное, самых влюбленных и самых счастливых. «Сережа, ты помнишь, как это было? Вена. Австрия. 1945 год». На крошечной фотографии – у обочины дороги группа военных живописно облепила столько всего повидавший на своем веку газик с брезентовым верхом, который больше никуда не спешит. Снято в те же майские – первые послевоенные – часы и дни. Парни в гимнастерках, пилотках, сапогах, кудрявый – с аккордеоном. В центре – мама, непостижимо молодая. Подвитые локоны до плеч, вместо челки – валик волной назад по моде тех лет. На ней – легкое платьице, подчеркивающее ее женственную фигурку. Понятно, что мужчины затянули ее в самую серединку, чтобы быть к ней ближе, еще ближе, еще... На другом снимке мама, в шинели и кубанке, смотрит в некую невообразимую даль вместе со своим Сережей – за озеро Байкал, за Порт-Артур, в сторону Великой Китайской стены. А вот, наконец, и сама площадь Тяньаньмэнь. «Пекин и все какие-то храмы», – аккуратно выводит мама на оборотной стороне карточки.
На этой фотографии папа обнимает маму.
А здесь он смотрит на нее чуть сверху просветленным, уверенным взглядом, положив руку ей на то место, куда обычно вешают ордена.
Я обнимаю игрушечного мишку.
Папа обнимает дочку Лену. Лена обнимает папу.
Мы на веранде нашего дома в Аньдуне. Лена держит в руках горшок с цветком. У меня на коленях – клетка с перепелкой.
Я опять обнимаю любимого мишку, который в самое ближайшее время окончательно размокнет и развалится на части от моих частых уколов ему в попу, чтобы не болел.
Я крепко обнимаю папу. У него на коленях, чуть отпрянув, чтобы удобнее, я ясно, по-гайдаровски, гляжу ему в глаза. Папа, ты помнишь, как это было?
Китай, 1953 год. На террасе и во дворе обитает маленькая живность, собранная для нас тобой на манер зоопарка. В заднем углу двора – кроличий загон, куда после завтрака я тороплюсь, чтобы отшлепать непослушных кроликов. Странно, но кроликов с каждым днем становится все меньше. Повадился хорек. Лаконичное объяснение взрослых меня не устраивает. Так и вижу свое недоумение и легкое раздумье на тему: заплакать или... а ну их, этих кроликов? Зато в глиняном глубоком чане «ходят» восьмерками две большие змеи. Хлопочет над крошками хлеба и пшеном перепелка. В тесной клетке со страшным сердцебиением, слышным, кажется, на весь дом, сидит заяц. Зайцу нехорошо. Это ясно. И несмотря на то что зайчата – любимые персонажи, у зайца долго не задерживаюсь. Неприятно, что ему плохо, когда всем так хорошо. Филин с поворачивающейся головой, кажется, немного угрожает. Ну его тоже. Пойду лучше в папин кабинет.
О, какой кабинет! О! Сколько здесь разных удивительных вещей! А как бьют в глаза алые круглые коробочки, расписанные золотыми сверкающими жуками, на резном столике. Если постараться и сильно вцепиться в крышечку, то, отодрав ее, в глубине красного картонного стакана обнаружатся белые- пребелые, короткие карандаши. Но я-то знаю, что это совсем не карандаши, а папиросы. Их с сестрой мы уже раскуривали в Чите, значит, тогда нам было по четыре года. После чего случился большой черный пожар с дымом и гарью и сгоревшими в нем маминой шубой и платьями. Нет, не буду, пожалуй, сегодня курить, а только понюхаю. Все-таки какой необыкновенный у них запах. Как они пахнут, совсем как отец. А это что за густая, темная жидкость в узкой бутылке? Фу, какая гадость. Весь рот горит. Может, и это нельзя? Нет, лучше поскорее выбираться из папиного кабинета. А вдруг он скоро вернется?..
Хотя отец никогда не возвращался домой в обычном понимании и, конечно, не носил пижаму. Отец в пижаме? Ну, это смешно просто до слез. Да он весь в патронах, крест-накрест, и кинжал сбоку. Над нашим диваном, косым андреевским флагом, – сияющая шашка с дугообразной саблей, гравированной по стальному клинку. В шкафу – пара темных старинных охотничьих ружей, работы каких-то иноземных матросов. Третье ружье – совсем простое на вид. Но когда я в пятом классе выбралась с ним на наш балкон, навела на противоположные крыши и долго целилась, не припомню в кого и зачем, то, надо признать, очень скоро, в тот же день, к нам в квартиру пришли какие-то дяди и забрали ружье с собой. Ничего, оставался еще дамасский кинжал сплошь в арабской курчавой вязи. Наган или что-то вроде пистолета мама давно уже выбросила в узкий подмосковный ручей, так как папа был достаточно ревнив. Охотничьи ружья с частыми серебряными насечками он раздарил сам, всей широтой русской крови впитав старинный грузинский обычай – снимать со стены первую вещь, приглянувшуюся дорогому гостю.
Отец никогда не возвращался с работы, он вообще ниоткуда не приходил. Он настигал нас всех неожиданно и точно, как широкая сизая туча, накрывающая светлый городок, за крепостной стеной которого все вышивают на пяльцах.
Я просыпаюсь ночью оттого, что у щеки возится что-то маленькое, пушистое, лижущее. Это – какой- то замечательный щенок. Теперь он – мой. Его принес папа. Он будет жить с нами всегда. (На самом деле недолго: он сдохнет от чумки, потому что никто не смотрит за щенками.) «Пушок, ищи Наташу!» – вся его работа. Я прячусь в гардероб. Пушка выпускают из рук, и он, тряся ушами и буксуя на поворотах, мчится по нашей квартире, довольно быстро, надо отдать ему должное, делая стойку перед гардеробом. Щенок громко лает. Он – молодец! Он нашел. Наташа – тоже молодец. Кто поужинает с папой в два часа ночи? Кто разделит с ним компанию? Конечно, любимая доченька Наташенька, такая же толстенькая, как и щенок, из-за поздних ужинов. Но разве мы будем есть котлеты? Смешно. Мы станем вкушать «дары жизни»: дегустировать бефстроганов по-шанхайски, насаживая на вилку скользких рогатых трепангов в окружении бархатных бабочек – черных грибов, мешок с которыми уже не первый год честно несет караульную службу в нашем стенном шкафу, и с большим количеством зелени. На балконе взошла цицмата. Грузинской травке никогда не удается подняться в полный рост. Ее, едва проклюнувшуюся, отец щедро забрасывает в кипящую сковородку.
Если он прилетает с юга, также вдруг, нас обвивают гирлянды сушеных персиков, урюка, хурмы, инжира. Липкие колбаски чурчхелы из виноградной муки с орехами мусолят нам с сестрой руки.
В последние годы, лежа в военном госпитале Бурденко на обследованиях, он никогда не ел яблоки на третье, собирая их для своей любимой внучки Аннушки. То были гостинцы, которые он раздавал вокруг, как щедрый клен разбрасывает свои красивые, резные листья, с той разницей, что клен делает это только осенью, а папа – всегда.
При попытке составить его портрет на память приходят две исторические личности – Бенвенуто Челлини и Василий Иванович Чапаев, в исполнении замечательного актера Бориса Бабочкина, на которого отец был удивительно похож. От гениального скульптора и ювелира – его неистовый темперамент. Так и вижу, как Слюсарев, закутавшись в широкий плащ, «усы плащом закрыв, а брови шляпой» – о, жалкий Дон Жуан! о, мой великолепный отец! – стремительно выскакивает из-за угла на «пьяцца эрба» – зеленную площадь уснувшего городка. Спасаясь от преследователей (а может, это – Бенвенуто в короткой кожанке отца?), он исчезает в западных воротах, с тем чтобы через пять минут выскочить с восточной стороны для новой потасовки.
От комдива Гражданской – весь его молодцеватый облик, бесстрашный взгляд, особая выправка, геройские усы – словом, весь киношный лубочный и все-таки взаправдашний дух атаки.
В опубликованных китайских воспоминаниях 1938 года один из авторов, полковник медицинской службы Белолипецкий, описывал отца как «требовательного, немногословного командира эскадрильи».
Ну уж нет! Отец был великий импровизатор. Его яркая, насыщенная образами речь лилась как водопад. И если его с кем-то сравнивать, то лучше всего с леопардом. У него не было ни одного вялого или лишнего движения. И даже когда он отдыхал и казался расслабленным, все равно его тело было отлито в безупречную форму золотых фараонов. Долгое время у нас дома висела картина – вышитый шелком
