мальчишки вьются. Хозяева магазинчиков специально их в порт к пароходам отсылают, чтобы те приводили потенциальных покупателей, за это им процент. Спустились мы наконец по трапу за границу. Выражение лица у меня – открытое, доступное. Даю всем в окрест понять, что наша нация ко всему благожелательная. И вдруг меня кто-то окликает мужским голосом: «Наташа!» Оглядываюсь, никого нет. Дальше путь держу. Опять: «Наташа, Наташа...» Ну, точно, меня кто-то зовет. Остановилась, жду. Мальчишки тотчас саранчой налетели, за рукав тянут: «Мадам, люстра, посуда...» Подружки меня отбили, одна, которая не первый раз в Турции, объяснила: «Да они Наташей всех русских девушек кличут». Тесными проулками вперед пробираемся, стараемся по сторонам все толково оглядеть. Ощущение – что внутри огромного муравейника. И город их Стамбул – чисто наш Черкизовский рынок в пору расцвета. Тут тебе ряды – и открытые, и закрытые. Гомон. Зазывание. Запах рыбный из порта. И все стараются тебя коснуться. Мужчин на улицах много, чай пьют, кофе, женщин почти совсем нет. И взгляды такие оценивающие. «Ох, и несладко было, – подумалось, – первой нашей эмиграции в такой рынок с трапа спускаться».
Весь день мы по этому рынку кружили. Ноги сбили. Во многих лавочках побывали – и масла ароматные в стеклянных кубах разглядывали, и кальяны, и украшения золотые и серебряные, и туфли с загнутыми носами. Одно слово, Восток. За границей, конечно, хорошо, интересно. Но к вечеру к своему борту торопишься – на палубу скорее подняться.
В порту Пирей мечта моя была осуществлена: куплена шубка, цвета мокрого антрацита, и даже не из хвостиков норки, а из каких-то более ценных ее частей, вроде лобиков, да еще с таким блеском, как будто смазано густо вазелином. А мне еще нет сорока. Вот теперь можно с уверенностью сказать, что жизнь удалась и что на всю эту оставшуюся жизнь я одета. С палубы своего теплохода – не припомню, как он назывался, то ли «Тарас Шевченко», то ли «Максим Горький», – взираю на греческие берега с особым чувством, но уже, затаенно, мыслями в Москве. Многие ли в Москве на станциях метро, на переходах в таких шубках ходят, не думаю. Хороша шубка, чуть коротковата, но ничего, под брюки в самый раз.
Вечером заперлась в своей каюте, достала шубейку. Ищу, во что поглядеться. На внутренней створке платяного шкафа – круглое зеркало, но очень уж маленькое, только губы накрасить, да если еще и привстать на стуле. Пододвигаю что-то вроде табурета и смотрю на себя в зеркало. Удовольствуюсь своим видом вполне, вешаю аккуратно на плечики обновку и ложусь в койку. В иллюминатор – черные волны гекзаметром. Настроение самое поэтическое. Лежу, переживаю свою неотразимость. Нет, надо еще раз на себя взглянуть – уж так ли хорошо? Встаю, зажигаю свет, придвигаю табурет – видно, правда, чуть ниже линии плеч, но все равно понимаю, что хорошо, что не ошиблась. Теперь спокойно можно и на боковую. Выключаю свет, укладываюсь в узкую койку.
«Да... и море, и Гомер – все движется любовью». Движется в Москву, скорей бы. Послезавтра будем в Одессе, ночь в поезде – и вот я уже на улице Горького, в самом центре, захожу через массивные двери в кафе-мороженое «Север», вполне возможно, и в сам Интурист, выпить в баре чашечку кофе. Есть и ресторан дома ВТО, но не все же сразу, еще и зима должна прийти. Ничего, все сложится самым наилучшим образом. Пожалуй, стоит на себя взглянуть в последний разок. Я – в шубке из лобиков норки. А ведь не так давно носила тяжелую цигейковую шубу, а были зимы, когда только в пальто ходила, – правда, пальто с зимним воротником. Да, я молодец. Заработала переводами, доллары сберегла. И купила вот эту, черную, блестящую, из лобиков. В самый распоследний раз гляну, и – спать, спать, спать. И не поверите, сколько еще раз после этого я на себя в то иллюминаторное зеркальце смотрелась. До самого рассвета. И что со мной было... никак культурный шок. Я вообще-то к одежде спокойно отношусь. Люблю, конечно, красивое – но чтобы всю ночь на табурете простоять!.. Вот оно, море Стамбульское. Торговое.
В Греции в церковь зашла, один доллар в жертвенную плошку опустила. Не пожалела. А на доллар жвачку можно было в подарок купить или леденцы иностранные. На пятый день закончилось мое хождение. Спускаюсь с поезда на Киевском вокзале в Москве, с трех вагонных ступенек, как с высокого трапа. В правой руке – ковер тяжелой сигарой, в левой, в заграничном ярком пакете, – шубка. В сторону Незнакомки не гляжу, что на ней – только шапочка, а у меня даже не жакет, а полноправная шубка.
А подружки уже о Гундустанском море разговоры ведут – там-де и пляжи, и факиры, и бусы красные коралловые, крупные. Индостанская земля, конечно, далековато, но и до нас туда люди морем ходили, да и бусы коралловые мне тоже идут.
«ВОЛЬНЫЙ ВЕТЕР»
В Балаклаве у отца была подруга на берегу. В то время как по утрам на кухнях, на клеенках, большинство в его возрасте добавляют сливки в кофе, он поперся моряком, чтобы на рассвете, а то и ночью грузить тяжеленные паки с рыбой вручную. Ему было уже за шестьдесят – и его громкое звание генерал-лейтенант авиации, и последнее высокое назначение – командир 64-го истребительного авиационного корпуса в Корее (а он был летающим командиром, то есть лично участвовал в воздушных боях), где он прослужил более других, три года, в прошлом. Закончилось и отбывание на кафедре Военно- воздушной академии имени Гагарина, начальником командного факультета, в подмосковном гарнизоне Монино. Короткое слово – запас. И тут он ощутил, что его хотят откатить в дальний угол ангара.
С детства приучивший себя карабкаться по высоченным ступенькам своей мечты, он вырезал очередную ступеньку из кружев девятого вала Айвазовского. Альбом с репродукциями картин знаменитого мариниста лежал у него на столе на почетном месте. Он возмечтал попасть на китобойную флотилию «Слава». Еще пятьдесят лет тому назад не было ничего ужасного в том, чтобы бить китов по голове баграми, тянуть крючьями и разделывать их огромные туши на палубах, чем и занималась славная Тихоокеанская флотилия. Глубже осознать и закрепить образ китобоя помог ему и Театр оперетты, а именно спектакль И. Дунаевского «Белая акация». Раскачиваясь из стороны в сторону, имитируя неустойчивую походку при качке на палубе, в белых клешах, появлялись на сцене попеременно то команда, то капитан. В финале девушки в светлых платьицах в горошек махали маленькими сумочками отплывающему белому картонному носу корабля, разумеется, с одесского причала.
Отец рванул в Одессу, там у него был друг в пароходстве. И какое-то бесконечное количество раз у него ничего не получалось. Ему отказывали.
В тот сезон китобойная флотилия «Слава» ушла бить голубых и полосатых китов без него. Он должен был рассчитаться в гостинице до двенадцати часов дня и возвращаться в Москву. Но привыкший брать Измаил – когда атакой, когда измором, – он пропустил расчетный час и остался в городе-герое Одессе. Вышел из гостиницы – и пошел к морю, поговорить с ним по-мужски. Что он ему сказал, я не знаю, но море дало ему добро. Буквально в ту же неделю его взяли на борт. А растроганный Театр оперетты, искренне любивший, когда отец входил в театр, ценивший его громкие аплодисменты и крики «браво», пожертвовал по такому случаю вторым словом от названия еще одного спектакля Дунаевского «Вольный ветер» и, оторвав таковой от театральной тумбы, прикрепил на борт его корабля. И еще много раз отец подставлял ему лицо.
Взяли его не капитаном, боцманом или юнгой, а обыкновенным матросом на траулер «Ветер» (траулер – судно, ведущее лов при помощи трала, огромной сети-мешка, буксируемой этим судном), разгружать в открытом море подходившие рыболовные суда. Он был безумно счастлив. Он считал валы в океане, и они все были девятыми. Через радиста отправлял чудесные лаконичные телеграммы, в которых были только названия островов и берегов, звучавшие как волшебная музыка: «Прошли... Сицилию, Марокко, Испанскую Сахару, острова Зеленого Мыса, Либерию». И отмечал в своей маленькой записной книжке, нечто вроде судового журнала: «...уже разгрузили: „Тбилиси“, „Мисхор“, „Альбатрос“, „Морскую звезду“,
