смутные времена, когда отдельные отряды поляков, не заведенные Иваном Сусаниным в чащу, часто жгли окрест деревянные церкви, Матвеев, головной московских стрельцов (в бунт стрелецкий первым голову сложит под топориком Петруши), задумал строить на месте сгоревшей церквушки храм каменный и звонницу. На зодчество позвал итальянцев.
Сколько добирались до села Поярково гости фряжеские, можно только прикинуть. Ежели сам Алексей Михайлович в паломничестве до Лавры пару недель проводил в дороге. Помолившись, утречком – из Кремля, на ночь с благодарственной молитвой от разбойников и хищных зверей почивал в своем селе Алексеевское. И сколько раз итальянцы в той дороге на Русь стриглись, брились, нам неведомо, но вот они и в селе Поярково. Раскладывают на крыльце перед боярином чертежи, отвесы да циркули. Матвеев, правда, в голове свой дизайн имел. Хотел для храма своего от славы кремлевских соборов, ну и закрутил эклектику. Посадил шатер на куб на четырех основаниях. Левая осела. И вот уже никто не помнит и самого Артамона, следов нет от его имения, а звонница стоит.
Стройная. Нарядная. Арочные проемы нижнего и верхнего ярусов украшены висячими гирьками, парапет – полихромными изразцами. Храм славился церковной утварью. Из писцовых книг XVII века: «На престоле находились резной золоченый крест, два Евангелия: одно с чеканными серебряными и золочеными клеймами с изображением Спаса и евангелистов, другое – в басменном (тесненном) окладе, тоже позолоченном. Восемь резных подсвечников, украшенных листовым серебром, медная водосвятная чаша, два кадила, пять аналоев. На колокольне – десять колоколов. Богат был храм и церковными одеждами: ризы, епитрахили, оплечья, поручи, плены, покровы. Все из атласа, бархата, камки, парчи...» Судя по описи, очевидно, XVII век был лучшим временем в истории церкви Рождества Богородицы.
Настоятелем храма в тридцатых годах был священник Сергий Третьяков, «безотказный наш», как звали его прихожане, но вскоре его арестовали и в 1937 году расстреляли, тогда же – последняя литургия. После закрытия церковь подверглась разграблению.
В 1938 году на колокольне гуляет ветер, в 1941 году на колокольне засел немец, корректировщик огня; и, как признался местный старожил церковному старосте, снял он таки немца с колокольни:
– Трое нас, мужиков, в деревне было, что заимели эту думку. Когда проходили под колокольней, только под ноги глядели. А из кустов, с берданкой, – на звонницу. В общем, снял я фрица, а только до сих пор снится мне эта колокольня.
– А сейчас, – поднял голову староста, – филин на колокольне поселился. Каждую ночь прилетает. Всех ворон распугал. Сидит наверху и ухает, нравится ему там.
А кому его снять? Некому... Своих соколов Алексей Михайлович давно с собой в Москву увез.
Удивило меня, что в этом, нестоличном храме хранятся мощи великой княгини Елизаветы Федоровны.
О Елизавете Федоровне я давно хотела что-то вроде сценария писать. И киносценарий мой начинался бы так. Едут медленно в тумане, по степи, повозки, на которых деревянные ящики. Сопровождают телеги несколько человек, из которых один – казак из простых, и – монах, из бывших благородных. Неожиданно начинается сильный дождь. Казак скидывает с себя шинель и любовно, что непременно акцентировать, укрывает своею шинелью один из ящиков. И говорит такую фразу: вот, мол, в России сколько земли, а трех аршин не нашлось. А в ящике – останки княгини Елизаветы Федоровны. И эти ящики долгими путями, через Китай, как мы знаем, должны добраться в Палестину, до приюта Святой Магдалины, где мощи княгини упокоятся.
В гессенском музее, на ее родине, есть бюст мраморный работы скульптора Н. Трубецкого, который близок к ее удивительной красоте. А ни один живописный портрет и ни одна фотография особой тонкой красоты ее не смогли передать.
Михаил Нестеров расписал ее обитель синекрылыми ангелами по белому – по белой Руси. А все равно не приблизился к ее белому. Да и наш скульптор Клыков, которому я аплодирую за шинель на плечах адмирала Колчака, что как хоругвь, но не «вперился» он (по выражению Иоанна Кронштадтского) в дух ее.
У Елизаветы Федоровны украшений – своих, и муж ее, великий князь Сергей, любил ей дарить – было на большой ювелирный магазин. После убийства мужа (бомбой прямо в грудь, в сердце, так что это сердце потом нашли на крыше дома) разделила она драгоценности свои на три части. Одну часть в казну отдала, вторую часть – в наследство своим приемным детям, а на третью выкупила участок земли на Большой Ордынке в Замоскворечье, чтобы строить там обитель. И любимым цветом ее был белый. Есть еще у меня в том сценарии сцена на балу маскарадном, что состоялся в 1903 году и на котором весь двор присутствовал в боярских костюмах XVII века. И Зинаида Юсупова на нем была в своих тяжелых жемчугах. И будто бы на этом балу роняет княгиня свой платок белый батистовый с инициалами «Е. Ф.». Поднимает его с полу адъютант великого князя Сергея, тайно в нее влюбленный, после долгих мытарств он монахом ее в последний путь провожает (в сценарии адъютант этот похож немного на Феликса Юсупова).
В жизни молодой Феликс многим был обязан Елизавете Федоровне. Она его любила, учила отдавать и благотворить, брала с собой в паломничество – и душу ему выстроила. Вот у Феликса был хребет и сердце. Кем он был до семнадцатого года – «графчиком», по определению Валентина Серова, наследником баснословных богатств, которым и в семье не знали счета, избалованным, эпатирующим Дорианом Греем, торгующим на аукционе в Архангельске живого белого медведя. И какая замечательная точка, спустя пятьдесят лет, в Париже, на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, – один крест на всех четверых Юсуповых, от недостатка средств прикупить участок земли. Ибо князь пустил деньги не на склеп – при желании мог бы быть золотой, – а спускал без счета на своих соотечественников. И спустил. И за полвека, проведенного на чужбине великим утешителем для других, не терял ни хорошего настроения, ни остроумия, ни аппетита. Юсупофф’s way.
Впрочем, земли хватило на всех. Сколько ее надо? У одного казака в вещевой сумке были погоны и узелок с донской землей. Кроме этого, у него буквально ничего не было, и, ложась спать в Константинополе, он клал свою сумку под голову со словами: «Ну, слава богу, на своей земле спать будем!»
...Так вот, на том балу адъютант решает платок утаить и им любоваться... и потом я подумала, что платок этот у меня пройдет через руки многих людей – и воров с Хитровки, и бомбистов, – и в конце княгиня этим платком в шахте будет перевязывать раны князю Палею. Но стало мне ясно из записок, что раны она перевязала своим апостольником. И конечно, я уже не могла допустить такого искажения.
Великую княгиню первой сбросили в шахту живой. Шахта глубиной шестьсот метров. И упала она на уступ. Конечно, она легкая была. И какой-то тяжелый латыш исполнитель толкнул ее в спину, в шахту лететь. Она и полетела ввысь, сначала голосом, который ввысь...
Стою у темной ели в храме Марфо-Мариинской обители, до ее иголок дотрагиваюсь. У Елизаветы Федоровны на елках – украшения, снежинки из белой бумаги и ангелы.
Елизавета Федоровна покровительствовала воинству. И на рождественский концерт в воскресенье в Марфо-Мариинскую обитель приехал солдатский хор, на самом деле – инженерных войск. А у одного рядового, с самым простым лицом, можно сказать, рябого и курносого, оказался голос такой красоты и легкости, что все неаполитанцы закружились бы в тарантелле от счастья, позвякивая в свои золоченые тарелочки. И сначала слушали распевы Бортнянского. Потом рождественские колядки, «Христос рождается...». А на бис «Боже, царя храни!».
Из дневника наследника: «За завтраком пели казаки. Были и пляски».
Мальчик, о котором нечего сказать и который сам мало говорил. Почти не улыбался, редко смеялся, чаще стонал. Больше лежал, нежели ходил. Никогда не прыгал, не носился со сверстниками, не крутился волчком. Мальчик в матроске, царской крови. Цесаревич. От «цесаревича» веет византийским ветерком. Багрянорожденные – то есть на пурпурных пеленках. В пурпурных пеленках имели право рождаться только царские дети. В Третьем Риме пурпур обернулся не останавливаемой струйкой крови. Здоровая кровь Романовых не одолела больную гессенскую. Гемофилия. Рано поседевшая мать и плачущий отец.
«Это было самое прелестное дитя, о каком только можно было мечтать», – писал его воспитатель Пьер Жильяр. Наследник боготворил отца и нежно любил мать. Она же гордилась его красотой.
«Душка, моя мама. Сегодня синее небо. Кошка лежит на диване, а Джой (собака) у нее искал блох и страшно ее щекотал. Если тебе надо Джоя, чтобы он искал блох у тебя, я его пошлю, но это стоит 1 р.».
«Дорогая моя милая мама. Был в церкви. Папа, как всегда, в штабе. Котик лежит на диване и играет
