Против Ковалева — командир артиллерии Кульберг. Я ближе узнал его лишь потом, в горячем бою, когда у нас все было поставлено на карту; такой твердости, такой настойчивости можно позавидовать: кремень — не человек. А посмотреть — словно козел в шинели, да и голос, как козлиный, дрожит, дребезжит, рассыпается горохом.
Были еще два-три командира. Совещались недолго; почти все было решено и придумано еще днем.
— Позовите Кондру, — приказал Ковтюх.
— Кондра… Кондра… Кондра… — покатилось из уст в уста.
Быстрой твердой поступью подходит Кондра.
— Явился, что прикажете?
Любо посмотреть на бравого молодца: глаза горят отвагой, а рука то и дело опускается на эфес кривой чеченской шашки. На самом затылке мохнатая белая шапка: открылся чистый высокий лоб, еще яснее стали ясные быстрые глаза.
— Слушай, Кондра, — сказал Ковтюх. — Ты должен знать, что дело, на которое идем, — опасное дело. По плавням белые. Куда ни глянь — в камышах, по луговинам, над лиманами — у них везде стоят, разъезжают дозоры… Знаешь ты эти места?
— Ну кто же их знает, как не я? — осклабился Кондра. — До самого Ачуева, до моря — тут все болота, все дорожки знакомые… Ходил, знаю…
— А знаешь, так вот что, — молвил Ковтюх, — нам некогда медлить… Суда готовы плыть. Надо взять тебе десятка три-четыре лучших из ребят, самых смелых, да и место знающих, — взять их с собой и — фью… (Ковтюх свистнул и пальцем указал куда-то неопределенно вперед).
— Понимаю…
— А понимаешь, — и толковать больше не будем. Возьмешь погоны офицерские, кокарды, светлые пуговицы: у меня все заготовлено… А ну! — обратился он к одному из стоявших.
Тот мигом, к пароходу и скоро вернулся с небольшим узелком.
— Бери, — подал Ковтюх Кондре узелок. — Только живо: разукрашиваться будете не здесь — когда отъедете. Выдели надежного — он поедет по левому берегу, дашь ему человек десяток — тут не так опасно. А сам направо. Оглядывайся, не проморгай. Коли что неладно — знаешь наши сигналы? Держись ближе самого берега.
— Понимаю…
— Так запомни: ежели не очистишь берегов — нам назад не возвращаться…
— Так точно… Можно идти?
— Иди… Да живо…
Кондра так же быстро, как и появился, исчез на барже. Скоро стали сводить коней. Потом сбились в кучу. Потолковали с минуту, разбились на две партии… И видно было, как быстрою рысью поехал Кондра, а за ним человек двадцать пять бойцов.
В другую сторону отделилась группа человек в пятнадцать, и во главе ее узнал я Чобота: могучий, широкий, — как богатырь сидел он на рослом вороном коне. А рядом с ним Ганька — худенький, гибкий, как тополевый сучок. Со всех судов смотрели молча красноармейцы вслед удалявшимся товарищам; не спрашивали, не допытывались — все было понятно и так; не было ни шуток, ни смеха.
Отъехал Кондра версты полторы, спешился со своими ребятами и говорит:
— Вот тут разбирайте, кому что придется, только с чинами не спорить, — и подал им узелок.
Ребята развязали его, извлекли оттуда белогвардейские наряды — погоны, кокарды, пуговки, ленты, — а через пять минут отряда было не узнать.
Сам Кондра оборотился полковником, и когда надувал губы, делался смешон и неловок, словно ворона в павлиньих перьях. Тьма еще не проглотила вечерние сумерки, но дорожку различать можно было лишь с трудом. Сели снова на коней, тронулись.
— Хлопцы, — внушал Кондра, — не курить, не кашлять громко — будто нас вовсе нет…
Ехали в тишине. Чуть слышно хлопали по влажной и топкой земле привычные кони. Лишь только они начинали вязнуть — и вправо и влево отъезжали всадники, выскакивали, где крепче, где настоящая дорога… Так ехали час, два, три… Никто не попадался навстречу; в камышах и по плавням — никаких признаков жизни. Черным, густым мраком закутались равнины; над болотами — тяжелый седой туман. Вот навстречу донеслись какие-то странные звуки, которых не было до сих пор: так гудит иной раз телефонная проволока, может быть, это где-нибудь вдалеке падает ручей…
Кондра остановился, остановились и все. Он повернул ухо в ту сторону, откуда доносились звуки, и различил теперь ясно гомон человеческой речи…
— Приготовиться! — отдана была тихая команда.
Руки упали на шашки. Продолжали медленно двигаться вперед… Были уже отчетливо видны силуэты шести всадников — они ехали прямо на Кондру.
— Кто едет? — раздалось оттуда.
— Стой! — скомандовал Кондра. — Какой части?
— Алексеевцы… А вы какой?
— Комендантская команда от Казановича…
Всадники подъехали. Увидели погоны Кондры и почтительно дернулись под козырек.
— Разъезд? — спросил Кондра.
— Так точно, разъезд… Только — кто же тут ночью пойдет?
— Никого нет, сами проехали добрых пятнадцать верст.
В это время наши всадники сомкнулись кольцом вокруг неприятельского разъезда.
Еще несколько вопросов-ответов; узнали, что дальше едет новый дозор. Примолкли. Тишина была на одно мгновение… Кондра гикнул — и вдруг сверкнули шашки… Через пять минут-все было окончено.
Ехали дальше, и с новым дозором был тот же конец…
Так за ночь изрубил мужественный Кондра шесть неприятельских дозоров и не дал уйти ни одному человеку.
Чоботу тоже встретились два дозора — судьба их была одинакова; только со вторым дозором чуть не приключилась беда: под раненым белым всадником рванулся конь и едва не унес его. Пришлось вдогонку послать ему пулю, — она сняла беглеца на землю.
Этот выстрел Чобота мы слышали с парохода и насторожились; предполагали, что завязывается перестрелка, что дозору удалось уйти, что враг примет живо какие-то новые меры.
Мы все стоим на верхней палубе и ждем… Вот-вот послышатся сигналы Кондры или Чобота. Но нет, ничего не слышно, на берегах могильное спокойствие.
Всю ночь до утра мы дежурили на верхних палубах. Все чудилось, что в камышах кто-то передвигается, что лязгает оружие, слышен даже глухой и сдержанный шепот-разговор. Здесь близко берега — и можно рассмотреть мутное колыхающееся поле прибрежных камышей.
— Как будто что-то… — начинал один, присматриваясь во мглу на берег и указывая соседу.
— А нет, — отвечал тот, — пустое…
Но потом, всмотревшись пристальнее, продолжал:
— А впрочем… Да, да… Как будто и в самом деле…
— Ты вот про то, что колышется, как штыки?
— Да, про них… Всмотрись… Только что это? — и здесь, смотри, и здесь, и дальше все те же штыки…
— Э, да ведь это все камыши, волнуются…
И отводили взоры от берега, но только на мгновение, а потом — опять, опять штыки, глухой и тихий разговор, стальное лязганье… Ночь полна страшных шорохов и звуков… Каждый силится остаться спокойным, но спокойствия нет. Можно сохранить спокойное лицо и голос, и движения, но мысль бьется лихорадочно, чувствительность обострена до крайности. Рассуждали о том, что надо делать, если вдруг из камышей откроется пулеметный огонь. А можно ведь ожидать и большего: там сумеют подкатить орудия и возьмут нас на картечь… Что делать тогда?
Предполагали разное. Только ясно было каждому, что тогда уж надежды на спасение мало: в узкой реке не повернуться неуклюжим судам, а идти вперед — значит, еще дальше просовывать голову в мертвую
