«влюбленные», – а дон Росендо с какого-то времени стал для краткости именно так объединять в уме дона Диего и Касильду, – не переступали грань допустимых в этих обстоятельствах приличий. При этом дон Росендо практически прекрасно отдавал себе отчет в том, что если такое чувство возникло, если между молодыми людьми уже проскочила искра взаимной симпатии, то угаснуть просто так, сама по себе, она не может. Разумеется, он вправе при возвращении на ранчо нагородить между влюбленными множество внешних препятствий: отказать дону Диего от дома, не допускать появления сестры в общественных местах, короче, зажить полными затворниками или даже, если это не поможет, на некоторое время отослать Касильду назад, в Англию, но прежде чем приступить к осуществлению подобных планов, следовало все же убедиться, что чувство дона Диего – не что иное, как светская, ни к чему не обязывающая игра, которая может иметь весьма дурные последствия.
Все эти опасения почти вытеснили из головы дона Росендо воспоминания о «кладе Монтесумы», точнее, о случайно подслушанных на ночном капище разговорах. И дело здесь было даже не столько в том, что реальность существования этих несметных сокровищ с той ночи представилась дону Росендо несомненной, а в том, что факт их наличия и принципиальной доступности невольно обязывал к каким-то действиям: слежке, расспросам, собиранию всяческих нелепых слухов, указаний, примет и, в конечном счете, организации самого поиска.
Проделать все это втайне от окружающих владения дона Росендо плантаторов не представлялось возможным, тем более что по отдельным намекам можно было заключить, что клад находится где-то на его землях, и это обстоятельство не могло не привлекать к поведению молодого человека пристального внимания соседей, хотя бы того же сеньора Уриарте. «Падре Иларио тоже наверняка не захочет остаться в стороне, – продолжал размышлять дон Росендо. – Что ему стоит сочинить обращение к папе римскому, в окружении которого уж наверняка найдутся „крючки“ похлеще Остина, которые сумеют обернуть дело так, как если бы „клад Монтесумы“ уже в момент его захвата отрядом Кортеса сделался законной принадлежностью испанской короны и был оставлен в этих краях лишь на временное хранение».
Занятый всеми этими размышлениями дон Росендо едва заметил, как они с Касильдой оказались перед воротами собственного ранчо, и очнулся лишь тогда, когда забежавший вперед старик Тилькуате распахнул перед ним тяжело скрипнувшую калитку.
Глава 12
Первую неделю брат и сестра отдыхали от перенесенных невзгод, а к вечеру седьмого дня два почтовых голубя доставили на ранчо два совершенно различных как по стилю, так и по содержанию послания.
Первая записка была от дона Диего. Он корректно, даже, быть может, несколько более сдержанно, чем то требовалось, интересовался самочувствием «сеньора и сеньориты» и выражал деликатное, ненавязчивое – «если вы уже отдохнули от моего походного общества» – желание посетить ранчо, дабы «скрасить однообразие быстротекущей жизни в столь приятной во всех отношениях компании».
«Ну вот, начинается, – подумал дон Росендо, искоса поглядывая на слегка порозовевшие щеки сестры, – благородного кабальеро гложет тоска, не иначе как в одну из ближайших ночей я проснусь от звона гитарных струн и звуков душещипательного романса!.. Впрочем, я не удивлюсь, если Господь Бог не обделил его и этим талантом, составляющим необходимую принадлежность всякого бродячего фигляра!»
Надежды на Бальтазара в этом случае не было никакой: дон Росендо не раз замечал, что при появлении дона Диего свирепый пес становился не опаснее болонки, отличаясь от этой живой будуарной принадлежности разве что гораздо более внушительными размерами.
Несколько, впрочем, странным представлялось дону Росендо и то обстоятельство, что за все время пребывания в этих местах никто из окрестных плантаторов, посещавших их ранчо сперва с ознакомительными, а потом и просто с соседскими визитами, не делал никаких заметных попыток сблизиться с его сестрой. Знаки внимания не выходили за рамки обычной вежливости, а пышные комплименты, сперва вгонявшие Касильду в краску, весьма скоро стали столь обычной принадлежностью светского разговора, что не только брат, но и сестра перестали обращать на них какое-либо внимание.
«Неужели слух о том, что ранчо находится под тайным покровительством благородного разбойника Зорро, наложил столь жесткие оковы на сердца и языки этих визитеров? – размышлял дон Росендо после очередного визита. – Но если это так, то есть опасность, что Касильда останется старой девой, что при ее природной живости может обернуться настоящей трагедией!»
В этих тревожных мыслях его и застало второе послание, также доставленное почтовым голубем. Оно-то как раз и отличалось той самой пышностью слога, за которой, как уже понял дон Росендо, могло скрываться все что угодно: от готовности без колебаний отдать жизнь за того, к кому оно обращено, до той же готовности лишить его этой самой жизни. А так как послание исходило не от кого иного, как от сеньора Манеко Уриарте, то еще до ознакомления с его содержанием дон Росендо был более склонен принять второй вариант. Надо, однако, отметить, что голубиное письмо было верхом совершенства во всех отношениях: тончайшая рисовая бумага, золотая рамочка по краю листа, вензеля по углам, изящный почерк, запах великолепных духов – даже странно было, что такую драгоценность можно было вверить столь хрупкому и беззащитному существу, как сизокрылый голубок, которого тут же, после освобождения лапки от камышовой трубочки, поместили в отдельную клеточку, предназначенную специально для посланцев от сеньора Уриарте.
Содержание послания было, однако, вполне банальным: дон Манеко извещал владельцев ранчо о том, что в честь освобождения от краткого, но весьма неприятного пленения он устраивает костюмированный бал, где каждый может предстать в облике, который, как ему кажется, наиболее соответствует его внутренней сущности.
За этим замысловатым прологом следовало приглашение, и здесь дон Манеко – или тот, кто на самом деле являлся автором текста, – дал полную волю своему эпистолярному темпераменту: дон Росендо объявлялся едва ли не самым желанным и дорогим гостем, а Касильда именовалась не иначе как «богиней, сошедшей с небес с единственной целью – озарить слабым лучом света и надежды жалкое и убогое существование сеньора Уриарте».
«Ну, „свет“ еще куда ни шло, – морщился дон Росендо, аккуратно складывая лист по сгибам, – но при чем тут „надежда“?..» Словечко как-то выпадало, выступало из общего риторического строя всего послания, и это настораживало, ибо дон Манеко был, по-видимому, не из тех простоватых болтунов, что не придают значения скрываемому за словами смыслу.
«А если это намек?.. – думал дон Росендо. – Если вслед за голубком перед нашими воротами вдруг появится карета, из которой выступят либо вполне официальные брачные представители влюбленного сеньора, либо он сам, уверенный в том, что в округе нет силы, способной противостоять его желаниям?» Впрочем, не исключено, что дон Манеко, что называется, «положил глаз» на Касильду еще во время первого своего визита, сразу в день приезда молодых владельцев. Этим отчасти объяснялась если не робость, то, во всяком случае, нерешительность возможных претендентов на руку прелестной девушки из числа окружающих ранчо плантаторов.
Но если все эти подозрения дона Росендо соответствовали истинному раскладу в тоненькой колоде
