а в интересах всей республики, как использованы какие-нибудь батальоны рабочих Питера, Москвы, Иваново-Вознесенска, как использованы где-нибудь на Беломорье тульские мужички или поволжские крестьяне по ледяным сибирским тундрам… Но это возможно сделать лишь тогда, когда почувствуем себя твердо, а до тех пор — о, до тех пор держаться выжидательно и вести подготовительную оборонительную работу, отражая наиболее опасные натиски отдельных неспокойных частей.
А тем временем будили и звали всю область на борьбу с хозяйственной разрухой, — изо дня в день об этом писали в газетах, разбросали по армии и области десятки тысяч воззваний, охрипли по митингам и заседаниям, напрягались до предела.
— Товарищи, — звали и разъясняли мы, — фронт прихлопнут, но враг еще жив, не пропала опасность. Не ослепляйтесь победами, но и не теряйте ни часа, — используем эту короткую передышку для борьбы с хозяйственной разрухой. Тыл у фронта просит подмоги: и людей, и опыта, и материальных средств. Чем можем — айда на помощь! Будем бережно, заботливо относиться к народному хозяйству. Будем помнить, что наше оно, не господское, что сами должны мы его теперь оберегать, и укреплять, и растить. Помните это в повседневной своей борьбе, и пусть каждый ваш шаг, каждое ваше действие будет пронизано сознательной этой заботой о народном хозяйстве.
Не век мы будем воевать. Уж близко время, когда разойдется по домам Красная Армия, разбив врага на последних участках. Останется только охрана республики. Мы вернемся с вами к труду, к мирному труду, которым жить хотим, — к пахоте, к заводу и фабрике, ко всякой иной работе. Ведь не вечно же будем мы воевать, — мы воюем лишь для того, чтобы начать скорее трудиться. Для труда воюем, для мирной жизни. И когда вернемся, как дорог нам будет каждый поломанный винтик, как пожалеем мы, что он поломан: все пригодится, все потребуется, обо всем станем горевать, когда вернемся к труду. Пока война, где тут охранять и заботиться об этих винтиках, — тут, конечно, многое гибнет неизбежно и даже с пользой для конечной цели. Там над винтиками думать некогда, а теперь — проникнитесь теперь, товарищи, этой заботливостью, этой бережностью, которая поможет нам преодолеть трудные времена. Помогайте ревкомам, советам, гражданским работникам: поймите, что у них и у нас интересы одни, что работать надо сообща. Надо нам срастить фронт и тыл, так срастить, чтобы поняли мы друг друга и чтобы дальше не было тех непримиримых разногласий, что были до сих пор, в боевую страду, когда подчас тянули каждый к себе, один с другим не считался, один другого слушать не хотел, смотрел на дело только с своей колокольни. Ближе друг к другу. Сращивайте фронт и тыл, красноармейца с крестьянином, киргизом, казаком, с городским работником. Объединимся. Используем эту, быть может, кратчайшую передышку с пользой для дела, отдадим свои силы на хозяйственный фронт. Дружескими усилиями — вперед, товарищи, к труду!
Такими элементарными разъяснениями старались мы бередить армию и область. И не без пользы. Особенно там, где имелись надежные ребята. Никаких перебросок пока не затевали. Торопились на местах стоянок найти работу и поставить на нее бездельничавшие, разлагавшиеся от безделья полки и батальоны. С ропотом, с протестами, нехотя, бранясь и проклиная порядки и непорядки, заворочалась семиреченская армия, зашевелилась, полегоньку стала внюхиваться в то, к чему ее, ленивую и ворчливую, подводили.
— А слышь, браток, на ерманский фронт, надо быть, отсылать станут.
— Каво?
— Вот те каво — всех, а нас с тобой первым делом.
И красноармеец ухмыльнулся, сощурив лукаво глаза, высматривая — какое впечатление на собеседника произведут его хитрецкие слова.
Развалившиеся около, дремавшие товарищи приподняли головы:
— Брешешь, гад!
— А и не брешешь! Приказ на дивизию получен, будто поработать немного, а там и в дорогу собирать, на ермакскую…
— Какой там ерманский, — нет его вовсе…
— То-то есть, — уверял зачинщик разговора, — мы тут живем — ничего не знаем, ан и есть он, ерманский-то, да, надо быть, поляки все…
— Поляки?
— Поляки. И всю силу гонют туда. И нас туда. Из Ташкенту прибег земляк на Косую горку, сказывал, что силы гонют туда видимо-невидимо, потому — поляк…
— Гм… Ето што-то, тово… Только мы свое дело, братцы, сделали — баста!
— Знамо… Вот ищо!.. Ну, так уж…
— Тоись во как сделали, а?
Вздернулись задорно носы, носищи и носишки на самодовольных загорелых, обветренных лицах.
— Вон она, поляк-то, — пишут из деревни, что ни на што не похоже, развалилось все: чинить некому, покупать не на что, а и жрать нечего подходит…
— Так зато — разверстка, — ввернул кто-то ядовито.
— От она, ета разверстка, все кишки наружу вывернула, последний, можно сказать, хлеб начисто отбирают… Сукккины дети!..
— Тоись грабеж один — и удержу нету никакого. Вот придем, мы им покажем разверстку, мы им…
Говоривший скрежетнул зубами и глазами досказал давно перезревшую мысль.
— Алешка, подь-ка сюда, — окликнул он стоявшего поодаль паренька, — ты вот в партию записался, подлец, ну, а как ты нащот разверстки, — што же, так грабить и будут?
Алешка в партию недавно попал за компанию с другими, а насчет разверстки и сам думал заодно с ними.
— Так вот уж скоро по домам — мы там сами распорядимся…
— Да, вот, сами, а пошто теперь без нас все у семейства отымають?
— Так это уж распоряженье такое, — сопротивляется чуть-чуть Алешка…
— Черт его подери, это распоряженье, а нам надо, чтобы вовсе изменить его. Так ли говорю?
Беседовавшие красноармейцы бурно выражали говорившему свое одобрение и согласие…
— И нечего нас тут держать.
— Потому окончили все, — вставил угрюмо сосед, — а раз окончили, нету казака, — значит, и по домам. Что тут мокнуть?
— Все одно, братцы, на дому будем, да, может, оно нескоро, а бы надо теперь… Теперь надо, потому — весна, вон она, пахота, пришла, а кто там пахать без нас обойдется?
— Верно… Известно дело… Правильно, робя…
— Потому и требовать надо, — продолжает ободренный оратор, — чтобы окончили разом всю канитель да отпустили, а не отпустят, мы и сами уйдем…
— Айда, ребята, до командира…
Все вдруг зашевелились, повскакали на ноги. Кучка давно уже обросла слушателями, превратилась в густую толпу.
— И нечего там рассусоливать, — сказать ему натвердо, что идти, мол, никуда не хотим, а делать нам тут нечего, потому, мол, в деревне дело есть…
— Да остановить киргизу! — крикнул резко голос из толпы.
— Чегой-то?
— А киргизу собирают… из киргизы целую, говорят, дивизию создавать хотят — это, чтобы нам воли никакой не было…
— И все оружие будто им отдают, — ввернулся новый голос.
Лица оживлялись нехорошими, злыми желаниями. Наливались гневные глаза. В голосах — слепая, дикая угроза, буйное возмущение, в порывах — готовность заявить сейчас же делом, оружием, кулаками о своем бедовом недовольстве.
Толпа уже неумолчно шумела, не было в ней отдельно выступавших, которых слушали бы остальные, — каждый стремился и торопился перекричать другого, приводил ему бурно свои доводы, повторял чуть иными словами то, что за минуту сам услышал от соседа. Какой-нибудь летучий слух, какое-
