– Простите, я действительно не понимаю, чем я мешаю жить народу.
– Ну, не стройте из себя наивного. Вас родина воспитала, одела-обула, образование дала, а вы что?
– Я позволю себе возразить. Меня воспитывали родители, бабушка. Одевали-обували тоже родители. Образование… я так думаю, в том, чтобы мне его дать, государство было заинтересовано. Так же, как и я в том, чтобы его получить. Тут, что называется, совпадение интересов. Работаю-то я на государство. Так же, как и мои родители. И одевали-обували они меня, экономя из той мизерной зарплаты, которую им платило государство.
– Не надо демагогии, господин Стамин! Вам что, больше нечего сказать?
– А что я должен сказать?
– Ну, тебе лучше знать, почему вас сюда пригласили, – бесцветным голосом продолжил толстый.
То ли он действительно не мог определиться, быть со мной на «вы» или «ты», то ли это была особая игра.
– Ей богу, нет идей, чем я мог навредить санитарии, тем более, прикладной, – изобразил я наглого простачка.
– Не юли, Стамин! – Особист перешел в атаку. – Ты родину не любишь, Стамин! Много на себя берешь! Тебе родина все дала, а ты ей что? Когда свои художества закончишь? – Чиновник жестом, исполненным отвращения, пропихнул по столу в мою сторону бумажку.
Это был плохого качества ксерокс с моего патента, полученного совместно с заграничным университетом. Ты смотри! Работают!
– Ну и что? Я ехал в поезде, за рубежом. Билет на поезд купил на свои деньги. Обдумывал идею, появились кое-какие мысли. Как приехал в тамошний университет – у них те же идеи. Вот они и сделали патент, и меня включили, из уважения. Я понимаю, вам это удивительно. У нас так не принято. Я имею в виду, уважать человека и его мысли.
От такого кощунства у толстого даже покраснела лысина.
– Вы что себе тут? Все, что у вас есть, вам дала родина, ее героический народ, а вы здесь себе позволяете, – театрально воздев десницу к небу, прорычал санитар.
– Все что у меня есть, я добыл себе сам, вырвал из зубов тех, кому родина дает даром. И досталось это мне не легко. Но я просто работал. У нас с вами – разная родина. И все, что делала ваша родина, это – мешала мне работать и жить посредством тех, кому она все давала даром! Уничтожала мою родину. А героический народ… Чаще всего это обезумевшие от издевательств и нищеты такие же, как я, люди, – да о чем это я, и кому… – Ваша родина – вы о ней и заботьтесь. У меня была родина – мои друзья, коллеги, моя работа. Где оно все? Да убежали от вашей вакханалии кап-коммунизма!
Я, конечно, переборщил. А ну их всех. Устал я.
В подвале этой школы было бомбоубежище. По иронии судьбы, оплавленные адским огнем, разрушенные стены сохранили школьную табличку. «Первая русская художественная средняя школа, г. Минск». Остекленевшие потоки расплавленных кирпичей действительно напоминали высокохудожественное произведение. Бомбоубежище не пострадало, однако доступ в него был только через аварийную галерею, затерявшуюся в развалинах на противоположной стороне Шпалерной улицы. В этом убежище мы и жили. Последний очаг сопротивления. Вернее, и сопротивлением нас толком нельзя было назвать. Так, случайно уцелевшие в первую волну вторжения подростки, почти еще дети.
В неразберихе первых дней мы случайно оказались вместе, кто-то вспомнил про убежище, натаскали туда еды из разрушенных магазинов и стали там пересиживать тяжелые времена. Иногда выбирались в мимолетные вылазки. Из них стало известно, что в город возвращаются люди. Бэрик, самый шустрый и ушлый, выяснил, что восстановлены даже городские власти. Все чиновники были назначены мораидами. Но самих мораидов никто так и не видел. Они изредка появлялись на улицах, на своих жутковатых машинах, парящих в нескольких сантиметрах над землей. Никаких особых конфликтов не случалось. Вообще само вторжение обошлось, по крайней мере в Минске, малой кровью.
Жители, заранее оповещенные гражданской обороной о приближении корабля мораидов, были эвакуированы в окрестные пионерлагеря и турбазы. Те, кто не смог, остался в городе. Город был выжжен с первого залпа корабля чужаков. Сопротивление регулярной армии было сумбурным и невразумительным. Выстроившиеся на Центральной площади танки так и не произвели ни одного выстрела, а остались там в виде заржавленых туш. На этом все и кончилось. Войска отступили далеко за Витебск, а потом и вообще разбежались, ибо больше отступать было некуда. Всюду по планете происходило примерно то же самое.
Год в убежище прошел довольно спокойно. С юношеской непримиримостью мы готовились к борьбе. Только было совсем непонятно, с кем. С вновь назначенной администрацией? Однако она никак не проявила себя. Оккупантов так никто и не видел. Оставшиеся в живых минчане боролись только с голодом и болезнями в выстуженном первой же зимой городе. Мы в редких вылазках собирали на окраинах валявшееся там в изобилии оружие. Айгист нашел склад зенитных гранатометов и ночами, с Грушей и Корсаком, тягал их в убежище. Матусевич ваял радио из всего, что попало, и спустя три месяца впервые его включил. Ничего, кроме хрюканья, мы не услыхали. После этого Матусевич стал рыскать по городу, и через месяц рядом с приемником заработал компьютер. Учились собирать и разбирать «калаши», и даже практиковались в стрельбе в примыкавшем к убежищу тире. Предварительно убедившись, что наружу не проникает ни звука. И валяли дурака вечерами, играя в корову, устраивая драки подушками. И читали вслух «Граф Монте-Кристо».
Жизнь беззаботных беспризорников была прекрасна. Но в один день все прекратилось. Вышедшая утром за каким-то интересом Милка ворвалась в убежище с выпученными глазами.
– Там – на Харьковской, там их целая лавина! Они просто убивают всех! Машины с людьми валом оттуда едут. Раненых везут.
Потом это назвали второй волной контакта. Круглик, давно избранный лидером нашего подземелья, тихо произнес:
– Мы должны вмешаться, надо только начать! Народ поднимется, да и армия придет на помощь, как только увидит, что есть сопротивление!
Мы и знать не знали, что давно уже нет никакой армии.
Дом на Юбилейной площади, разваленный только наполовину, стоял на стратегической высоте. Там, за кирпичными обломками мы заняли позицию. Первые машины мораидов показались на Танковой. Какая ирония. Инопланетные танки на земной Танковой улице. Почему-то вспомнилось, как в детстве, вдруг ставшем таким далеким, на этой Танковой грузовик раздавил мой футбольный мяч. Как на обочине ее мы соорудили тайник, играя в шпионов и войну.
Вот она, война. Ползет, не касаясь сгоревшего асфальта. Макса, вспоминая инструкцию, норовила улечься именно так, как в книжке – ступни носками наружу и прилипнув животом к земле. Плоский блин инопланетного танка. По бокам, как жабры, отверстия. Очевидно, для стрельбы. Краска, или чем они там покрыты вокруг этих ужасающих дыр, облупилась от высокой температуры. Корпус вокруг чуть тронут окалиной. Хлопок над ухом – это первый не выдержал Оська. Ракета из его гранатомета с воем чиркнула по кузову танка, не причинив ему вреда. А для нас выстрел был чреват последствиями. Танк начал плавный, уверенно-неспешный разворот в нашу сторону. Он не торопился. И совершенно зря. Второй ракетой Оська угодил прямо в выступ на носу, в секунду превратив врага в факел. Почему-то не было страха, так часто будившего нас по ночам.
– А-А-А-А!! – взрыв восторженных криков приветствовал Оську.
А на улицу выходили основные силы. Сотни танков. Они приближались к площади двумя потоками, по Танковой и параллельной ей улице Опанского. Казалось, они не обращали внимания на своего повергнутого товарища. Просто мерно разбрасывали смерть налево и направо, в разрушенные и целые дома.
– По выступам на броне бейте, это сенсоры. Слепи их! – заорал я, хлопая одиночными по приближающимся машинам.
– Надо завалить еще несколько, они не смогут тогда по улице пройти. – Это я Круглику, который завороженно смотрел на происходящее.
Хлопнули сразу два гранатомета, на улице вспыхнул еще один факел, затем еще. На Опанского возник затор. Через несколько мгновений то же случилось и на узкой Танковой. Столпившиеся за горящими
