А как им хотелось удержать нас! Как хотелось!
Желание прекрасное и осуществимое, если б вы могли взять хоть немного полевее, товарищи минималисты.
11 сентября 1917 г.
Минимум два раза в неделю собираемся на товарищеские беседы. Нам приходится спешно готовиться и постигать Трудовую Республику.
Работа, собственно, сводится к тому, что я знакомлю товарищей с основными положениями максималистов и параллельно разбираю социалистические программы.
Выявляется большой интерес. Возникает масса вопросов. Приходится быть универсальным и разрешать единым духом чуть не мировые проблемы.
Беседуем часа два-три обыкновенно в Совете. Нет у меня помощников, некому поговорить и потому беседы смахивают на лекции.
Чтобы иметь возможность снять здание под комитет, приходится подрабатывать — читать ряд лекций в ближайших городах и крупных селах.
Наши анархисты начинают все определенней заявлять о своих анархических склонностях. Предлагают, например, силой занять чужое здание под комитет. Но ясно, что, начиная прямо с захвата, — мы попадем в фальшивое положение. О нашем существовании еще мало кто знает. Ничем положительным мы еще себя не зарекомендовали, и этот преждевременный захват может лишь повредить общему делу. Чем больше читаю и толкую про Трудовую Республику, тем больше верю в ее спасительную роль.
Все-таки работников нет, и дело пока что не развивается. Ждем литературу и газеты.
Может, тогда и тронемся вперед побыстрей.
22 сентября 1917 года.
Я увидел их впервые — старых работников-максималистов:
Максималисты устроили в Питере митинг. Между прочим, пришлось говорить и мне.
Потом Ривкин пригласил к Нестроеву, где собирались в эту ночь старые друзья.
Ривкин — маленький, худенький, бледный, с огромной черно-кудрой шевелюрой, с черной бородой, которую то-и дело потаскивает за кончик. Ходит как-то согнувшись, говорит, — смотрит задумчивыми, умными глазами прямо в лицо собеседнику. С ним я увиделся еще в Трудовой Республике, где забирал литературу.
Тагин — сухой, высокий, некрасивый с бесцветным лицом. Под очками не видно глаз.
Любит говорить и часто излишне пространно. По-видимому, неважный психолог, так как заморил утомленную аудиторию скучнейшим докладом о прибыли и убытке, заставил ее рассосаться и утерял за полчаса человек двести слушателей.
Нестроев — высокий, бледно-смуглый, с окладистой черной бородой. Ему, по-видимому, лет 38–40. Красивый, неожиданный, нервный. Он все время как-то невольно повертывается во все стороны, словно ожидая нападения — плод долгой подпольной работы.
Нестроев встретил нас в корридоре и узнал только Ривкина. Тут был и старый работник, под кличкой «
— Тагин, ты!
— Я, братец, я…
— А это… постойте, постойте… дайте припомнить… Да это не вы ли, товарищ «Яша»?
— Узнал все-таки…
— Эх, друзья, друзья, а я думал, что вас уже вздернули всех… На-ко, снова пришлось увидеться…
Они весь вечер, всю ночь жались один к другому, обнимались по-товарищески, хлопали друг друга по плечу…
— A «X» повесили, — сообщил Нестроев.
— Да, я знаю, — понурился Тагин… — Его повесили через два дня после нашего последнего свидания… Я чудом уцелел. Думал, что пропаду.
Вспомнили какие-то 30 тысяч, которые по одной версии были сожжены, по другой — присвоены.
Помянули проклятьем провокаторов, которых среди максималистов, к счастью, было мало.
И после чая начали толковать о необходимости создать центральный орган, о необходимости всероссийской конференции. Обсуждали и вопрос о возможности слияния с левыми эсерами.
— Но я предлагаю не нам слиться с ними, а им предложить слиться с нами. Мы и они признаем, что революция социальная, но одного их контроля недостаточно. Да и положение это у них нетвердое, колеблется постоянно.
— Однако, я знаю, товарищи, что в одном разойдусь круто со всеми вами, — в вопросе о федерации.
— Федерацию я не признаю, потому что мыслю Россию как единую страну, преследующую единые цели. Федерация — раскол и абсурд. В этом разойдемся.
Никто не возражал. Была уже поздняя ночь. Я ночевал в доме эмигрантов и на следующий день уехал из Петербурга.
23 сентября 1917 г.
Я был делегирован от местного Совета рабочих депутатов на демократическое совещание. Был и убедился в том, что пустой болтовни всюду достаточно.
Целые дни разные представители говорили одно и то же, одно и то же… Было противно, скучно и стыдно за них, не понимающих ненужности многословия. Мы понимаем, что надо заявить свою волю, но когда смакуют целыми часами давно уже пережеванное, — становится тошно. Ценны были лишь
Так и вышло, когда большевики покинули заседание. Часто упоминалось про гражданскую войну, и призрак ее уже реял над головами восседавших. Были фальшивые попытки примирения, были открытые угрозы. Страшный беспорядок, царивший на совещании, был в порядке вещей.
Сегодня наш комитет перешел в специально снятое для него помещение.
Без средств, почти без сил, — движимые единственным желанием поставить, укрепить и расширить начатую работу, — взялись мы за свое большое дело.
Помещение в зимнее время, плюс платный заведывающий комитетом обойдется самое малое рублей в двести ежемесячно, а средств нет. Из предполагаемых лекций провел я только одну, собрал несколько больше 100 руб. Сборы первого дня, вчерашнее самообложение (по 3 руб.) и лекция дали в общем до 200 руб., а размахнулись мы рублей уж на четыреста. Единственная надежда на лекции. Дней на десять оторвало меня совещание, теперь выбрали товарищем председателя в Совете, — так дело все и затягивается, все откладывается. А в Тейкове уже продано около полутора тысячи билетов. Никак не выберу времени съездить. Пришлось отказаться и от работы на курсах: курсы отошли на задний план.
В Совете мне предстоит большая работа: чтение лекций на фабриках, в полку, у железнодорожников. Социализм, партии, конституции… Вот приблизительный цикл лекций.
Надо приучить всех к Совету, заставить полюбись Совет, почувствовать свою кровную связь с ним.
Только сотрудников не вижу, а одному не оказалась бы работа непосильной.
Особенно в ходу теперь своеобразный упрек:
«Ну, да что с ним говорить, он ведь и социалист-то мартовский». И когда я присматриваюсь к старым
