«демократизации» господствующих групп (как только они в своем состоянии приближались к чему-то похожему на классовость), замораживая общество в целом на предклассовом уровне, консервируя его «социальную молодость» как вечную, как утраченное время (и как вечную социальную юность с ее склонностью к насилию, к самозванству, с ее завороженностью смертью, готовностью к ней, неумением ценить жизнь — вообще и упорядоченную, постварварскую, основанную на Времени и Собственности в частности), воспроизводя социогенез в ущерб другим фазам, тренируя поздневарварские мышцы социума, готовые в принципе сбросить любые классовые формы — государственность, политику, демократию, классовость, частную собственность, культуру, буржуазные структуры повседневности, быта и т. д. — как имманентно чуждые, противостоять им, деформировать их. (Так же как, например, позднеантичное государство в Византии в своих фискальных целях «натренировало» и усилило общину до такой степени, что она впоследствии не пропустила, деформировала феодализм на общинно-античный лад.) В этом смысле, замечу еще раз, коммунизм на какое-то время стал положительной социальной формой поздневарварской неклассовости, бесклассовости, «вторичного позднего варварства».[21] Именно коммунизм оказался и массовым обществом, и обществом массового потребления, и «массовой цивилизацией», и современной «цивилизацией» Русской Системы.
Рухнул коммунизм, связанный (пусть негативно) с петербургской «цивилизацией», — и исчезла цивилизация вообще: разгул насилия, расхристанность в быту и в работе, демонстративное нарушение «норм поведения и общежития», апофеоз безделья — сознательного и вынужденного («ничегонеделание есть роскошь варвара» — Маркс), опрощение целых социальных слоев, включая так называемую «советскую интеллигенцию», общая брутализация жизни, почти распад структур повседневности и образования и т. д. и т. п. Наступила реварваризация, крайней, но вовсе не единственной формой которой оказывается криминалитет. «Русская Система минус коммунизм равняется асоциал(изм)у» — так выходит. Так вышло — пока. Что будет дальше — посмотрим. Но ясно одно: коммунизм выполнил в истории Русской Системы роль эквивалентную welfare state и «массовой культуре», он был массовой современной (modern) «цивилизацией» — единственной в Русской Истории. Народовластие, «популократия» без железного обруча, с одной стороны, и без привычек, сохранившихся от докоммунистического прошлого, — с другой, оборачиваются новым поздним варварством — не «новым средневековьем» даже, а новым предсредневековьем. Ведь что такое поздний варвар? Асоциал, находящийся в процессе перехода из одного социального состояния и другое, Маргинал Времени. Темпорализация и есть социализм превращающая народ или часть его в одном случае в демос, в другом — в популяцию. Следовательно, исторически это процесс замены народовластия чем-то иным, в том числе и демократией.
Итак, народовластие возможно лишь в поздневарварских обществах, на поздневарварской исторической стадии развития, логически являющейся пред классовым состоянием, между доклассовостью и классовостью. Позднее варварство — особая эпоха и особый строй в истории.
С его точки зрения частная собственность, демократия, либерализм и т. д. — это всегда разложение, гниль. «Гнилой либерализм» — не случайное для России сочетание как по указанной выше причине, так и по тому, что сами капиталистические явления в Русской Истории суть во многом продукты разложения очередной структуры Русской Системы. Не случайны и некоторые термины, которые вызывали и вызывают снисходительные насмешки и осуждение со стороны просвещенной части общества, например «народная демократия» (для стран прежде всего Восточной Европы сразу после войны) и «дерьмократия» в наши дни. Я готов, как это ни неприятно, реабилитировать эти термины, в них свои рацио и резон.
Термин «народная демократия» — не тавтологичен; напротив, вопреки воле тех, кто его запустил, он указывает на реально недемократический и даже неполитический характер этого типа организации: «народовластная демократия», «додемократическая», «внедемократическая» демократия; не их, европейская, хоть и восточная, демократия, а наша, народная (демо)кратия. Популократия, сказал бы я, если бы не некоторые ассоциации.
«Дерьмократия» — это, грубо говоря, власть «социальных экскрементов», власть продуктов разложения. У нас в 1994–95 гг. «дерьмократией» критики существующего режима называли так режим в целом, что неверно в строгом смысле слова. Но в определенной степени для низового и среднего уровней нынешней системы власти (а частично и для высшего уровня) и собственности в той степени, в которой она контролируется, утилизуется криминальными и (или) нелегальными структурами, — а они и суть продукт социального разложения, — термин «дерьмократия» вполне подходит, несмотря на неблагозвучность и некоторую ненормативность. Что называется, не в бровь, а в глаз: власть социального дерьма, продуктов разложения — общественного строя вообще и прежнего нашего общественного строя в частности, конкретно. Причем смена нынешних персонификаторов власти, так сказать, «элит» другими не означает автоматического установления «ароматократии». Увы.
Итак, демократия, это всегда нечто частичное, нечто селективное — как и демос; каков демос, такова и кратия, конкретное качество селективности очерчивается определением. Демократия — это власть (кратос) демоса. Но демос — это далеко не все население, а его часть, как правило, — меньшая. Борьба за демократию — это прежде всего, если отшелушить внешнее, и борьба за права одной части общества угнетать и эксплуатировать другую часть; и борьба за то, кто будет считаться демосом, за его очертания и границы; и борьба за то, чтобы оказаться внутри, а не вне этих границ. Все не могут быть демосом. Когда в Римской империи формально все получили права гражданства (эдикт Каракаллы), т. е. стали «демосом», она рухнула. С конца XVIII в. в западном мире растут численность и удельный вес демоса. Ныне формально огромная часть западного населения — демос. Но тогда кто (значительная масса) должен стать недемосом, особенно в энтээровский век?
Тем самым демократия — это, помимо прочего, один из способов исключения какой-то части населения из процесса принятия решений. Из благосостояния. Из свободы, равенства и братства. Кстати, о братстве. С кем — братство? Всех со всеми? Братство с Хомейни и Саддамом Хусейном? С движениями сексуальных меньшинств? Увольте. Все это — социальная энтропия. Брататься надо далеко не со всеми. Не пей из лужицы (братства) — козленочком станешь!
Конечно, болезненно и страшно расставаться с идеалами Современности, эпохи, начавшейся в 1789 г. и окончившейся в 1991 г., следовательно, длившейся 200 лет и 2 года. Но еще страшнее продолжать верить в идеалы мертвой эпохи, остановившегося времени. Да, страшно оказаться без ориентиров в мире, в вывихнутом веке. Болезненно и неприятно ощутить, что ценности и идеалы, которые полагались в качестве универсальных и универсалистских, — Капитализм и Коммунизм в XX в. немало потрудились, чтобы доказать это, — оказываются ограниченными в пространстве и времени идеалами и ценностями только Европейской цивилизации. Точнее даже, определенной фазы ее развития. Осознание этого факта может повергнуть в не меньшее отчаяние, чем неверующего осознание своей смертности или верующего осознание того, что Бог умер. И что теперь?
На вопрос о том, как верующим реагировать на смерть Бога, ответ дал Д.Бонхофер, теолог- протестант, участник заговора против Гитлера, казненный весной 1945 г.. [22] Бонхофер много размышлял над ситуацией человека середины XX в. о том, как ему жить после коммунизма и фашизма, после ужасов войны и концлагерей. Суть ответа Бонхофера в следующем. Христианский Бог умер. Теперь христианин должен учиться и уметь жить в мире без Бога. И оставаться при этом христианином. Помнить, что, хотя Бог умер, верующий остается человеком и христианином, знающим, что Бог — был.
На мой взгляд, это одна из самых мужественных позиций по отношению к жизни, выработанных в XX столетии. Быть может, я несколько снижаю тему, но мне приходит на ум фраза одного из героев книги о Швейке: «Помните, скоты, что вы люди». Отталкиваясь от нее, можно сказать: помните люди, что Бог был, а ныне, если он и есть, то он — внутри вас; и если вы — скоты, то ваш бог — скотина. Ваш бог таков, каковы вы сами. На это могут возразить: Бог вечен, а человек конечен. Но если человек, все его Бытие, все его знание, его вопросы и ответы конечны, то откуда же мы знаем о вечности? Это — такая же абстракция, как пустота и ничто. Нет ничего вечного, кроме вечности, человек — вне ее, а потому — не отказаться ли от этой проблемы? Ведь заметил как-то Станислав Лем: зрелость человечества измеряется тем, что оно отказывается от некоторых вопросов как ложных.
Я не готов дать ответ на вопрос о ложности или истинности проблемы вечности, вечного. Но я готов «поразмышлять в направлении» ответа, утверждающего ложность, иллюзорность, компенсаторность
