— «Мой основной недостаток — это любовь к фантазиям, к невиданным авантюрам, к свершениям, которые открывают бескрайний и удивительный горизонт…» — Да. Вот именно.
— Почему ты никогда не говорил обо всем этом там, на воле?
— Я говорил об этом с тридцатого года и Лусио Бланко, и Итурбе, и Буэльне, и всем честным военным, которые никогда не стремились стать каудильо. Поэтому они не сумели помешать козням старика Каррансы, который всю свою жизнь только и знал, что сеял раздоры и плел интриги. А иначе у него у самого вырвали бы кусок изо рта. Потому этот старый вахлак и возвеличивал всякую шушеру, всяких Пабло Гонсалесов, которые не могли его затмить. Так он расколол и революцию, превратил ее в войну группировок.
— Из-за этого тебя послали в Пералес?
— С поручением убедить вильистов сдаться. Будто мы не знаем, что они разбиты и бегут и что в панике хватаются за оружие при виде первого встречного карранклана. Старик не любит пачкать руки. Предпочитает поручать грязную работу своим врагам. Эх, Артемио, такие люди не под стать своему народу и своей революции.
— Почему ты не переходишь к Вилье?
— К другому каудильо? Побыть, поглядеть, сколько он протянет, а потом перебежать к следующему и так далее, пока не очутишься у какой-нибудь другой стенки под другим ружьем?
— Но на этот раз ты спасся бы…
— Нет… Поверь мне, Крус, мне хотелось бы спастись, вернуться в Пуэблу. Увидеть жену, сына — Луису и Панчолина. И сестренку Каталину — она такая беспомощная. Увидеть бы отца, моего старого дона Гамалиэля — он так благороден и так слеп. Попытаться бы объяснить ему, зачем я ввязался во всю эту историю. Отец никогда не понимал, что существует моральный долг, который необходимо выполнить, хотя и знаешь заранее, что ждать нечего. Отец признавал раз и навсегда заведенный порядок: усадьба, завуалированный грабеж, все такое… Хоть бы нашелся кто-нибудь, кого можно было бы попросить пойти к ним и передать что-нибудь от меня. Но отсюда никто не выйдет живым, я знаю. Нет. Все играют в жуткую игру «кто кого». Мы ведь живем среди убийц и пигмеев, потому что каудильо покрупнее милует лишь мелюзгу, чтобы удержать место под солнцем, а каудильо помельче должен угробить крупного, чтобы пролезть вперед. Эх, жаль, Артемио. Как нам нужно то, чего мы лишаемся, и как не нужно это губить. Не того мы хотели, когда делали революцию со всем народом в десятом… А ты смотри, решай. Когда уберут Сапату и Вилью, останутся только два вождя — твои теперешние начальники. С кем пойдешь?
— Мой командир — генерал Обрегон.
— Уже выбрал, тем лучше. Видно, дорожишь жизнью. Видно…
— Ты забываешь, что мы будем расстреляны.
Берналь от неожиданности рассмеялся — мол, рванулся в небо и забыл, что прикован. Сжав плечо товарища по камере, сказал:
— Проклятые политические влечения! Или, может быть, тут интуиция? Почему, скажем, не идешь с Вильей ты?
Он не мог разглядеть в темноте выражение лица Гонсало Берналя, но ему чудились насмешливые глаза, самоуверенная поза этого ученого лиценциатика, из тех, что и воевать-то не воевали — только языки чешут, в то время как они, солдаты, выигрывают сражения. Он резко отстранился от Берналя.
— Что с тобой? — улыбнулся лиценциат.
Капитан угрюмо хмыкнул и раскурил потухшую сигарету.
— Нечего зря болтать, — процедил Он сквозь зубы. — Хм. Сказать тебе по правде? Меня тошнит от слюнтяев, которые раскупориваются, когда их никто не просит, а тем более — в свой смертный час. Помолчите-ка, уважаемый, или говорите про себя, сколько влезет, а я не хочу распускать слюни перед смертью.
В голосе Гонсало зазвенели металлические нотки:
— Видишь ли, приятель, мы — трое обреченных. Яки рассказал нам свою жизнь…
И поперхнулся от гнева, от гнева на самого себя: незачем было позволять себе исповедоваться и философствовать, открывать душу человеку, который того не стоит.
— Яки прожил жизнь мужчины. Имеет право.
— А ты?
— Воевал — и все. Если и было что-то еще, не помню.
— Любил ведь женщину…
Он сжал кулаки.
— …имел родителей; может быть, у тебя даже есть сын. Нет? А у меня есть, Крус. И я верю, что прожил жизнь по — настоящему, и хотел бы выйти на свободу и продолжать жить. А ты — нет? Разве не хотелось бы тебе сейчас ласкать…
Голос Берналя сорвался, когда Он набросился на него в темноте, вцепился обеими руками в лацканы кашемировой куртки и, не говоря ни слова, с глухим рычанием стал бить об стену своего нового врага, вооруженного идеями и добрыми словами, всего-навсего повторявшего тайную мысль его самого, узника, капитана Круса: что будет после нашей смерти? А Берналь, невзирая на жестокую тряску, повторял:
— …если бы нас не убили? Нам нет и тридцати… Что стало бы с нами? Мне еще столько хочется сделать…
Пока наконец Он, обливаясь потом, тоже не зашептал прямо в лицо Берналя:
— …все пойдет по-старому, понял? Будет всходить солнце, будут рождаться мальчишки, хотя и ты и я будем трупами, понял?
Мужчины выпустили друг друга из жестких объятий. Берналь рухнул на пол, а Он шагнул к двери, приняв решение — дать Сагалю фальшивые сведения, попытаться спасти жизнь яки, предоставить Берналя его собственной судьбе.
Когда капрал, мурлыча себе что-то под нос, вел его к полковнику, Он чувствовал, как поднимается в нем утихшая было тоска по Рехине, сладкое и горестное воспоминание, которое таилось где-то на самом дне души, а теперь подступало к сердцу, требуя, чтобы Он остался жив, — будто умершая женщина взывала к памяти живого человека, чтобы не быть ей только источенным червями телом в безвестной могиле, в безымянной деревне.
— Вам будет трудновато одурачить нас, — оскалился в своей вечной улыбке полковник Сагаль. — Мы тут же вышлем два отряда проверить — так ли вы говорите или нет. И если нас атакуют с другой стороны, вам придется отправиться прямиком на тот свет, да при этом понять, что вы выиграли несколько часов жизни, но ценой своей чести.
Сагаль вытянул ноги в носках и пошевелил пальцами — от мизинца к большому, еще раз и еще. Сапоги, уставшие, без шпор, стояли на столе.
— А яки?
— О нем разговора не было. Да, ночь что-то затянулась. Зачем тешить бедняг мечтой о новом солнце? Капрал Паян! Давайте отправим тех пленных в лучший мир. Возьмите их из камеры и отведите туда, в патио.
— Яки не может идти, — заметил капрал.
— Дайте ему марихуаны,[57] — осклабился Сагаль. — Да притащите на носилках, а там прислоните как-нибудь к стенке.
Что видели Тобиас и Гонсало Берналь? То же самое, что и капитан, хотя Он стоял рядом с Сагалем над ними, на плоской крыше муниципалитета. Там, внизу, пронесли яки на носилках, прошел, опустив голову, Берналь — обоих поставили у стены между двух керосиновых ламп.
В эту ночь запаздывала утренняя заря. Не вырвала из тьмы силуэты гор и красноватая вспышка громкого ружейного залпа — Берналь едва успел дотронуться рукой до плеча яки, Тобиас так и остался полулежать на прислоненных к стене носилках. Лампы освещали его искаженное лицо, разбитое пулями, и ноги убитого Гонсало Берналя, по которым текли струйки крови.
— Вот вам ваши покойнички, — сказал Сагаль.
Его слова покрыл другой залп, далекий и дробный, к которому тотчас присоединился хриплый орудийный выстрел, угол муниципалитета рухнул. Панические крики вильистов донеслись до плоской белой кровли, где дико взревел Сагаль:
— Уже пришли?! Догнали нас?! Карранкланы?!
