тем, ни другим». Этот подход оставался генеральной линией «демократической
оппозиции» и все последующие годы. Ходорковский, финансировавший КПРФ и
потерпевший от путинского режима, и из узилища продолжал призывать к союзу с
коммунистами против Путина.
Примечательно, что линия на союз с коммунистами проводилась даже несмотря на то,
что сама КПРФ жестко критиковалась этой средой за отход от «истинного
ленинизма», «националистический уклон», забвение интернационализма («Хочется
спросить г-на Зюганова, зачем компартия рвет с братством трудящихся всех стран,
с Марксом и Лениным?»). То есть даже такие «испорченные» коммунисты все равно
почитались меньшим злом, чем власть, обнаружившая даже минимальный
«государственнический» инстинкт. Эти упреки демократов компартии с позиций
«святее папы», пожалуй, наиболее наглядно демонстрировали общность их базовой
идеологии. Только коммунисты оказались способны кое-чему учиться на уроках
истории и прекрасно отдавали себе отчет в том, что только мимикрия под
патриотизм держит их на плаву. А демократические «двоечники» все вели разговоры
о «левой перспективе», надеясь соблазнить коммунистов социал-демократией.
Естественно, что к проблеме практического сохранения советского наследия эти
круги подходили с тех же позиций, что и КПРФ, но, пожалуй, играли в этом деле
более существенную роль, чем она, так как имели большее влияние во властных
сферах. Эта среда весьма остро реагировала на планы ликвидации мавзолея,
возвращение имени Санкт-Петербургу, частичный вывод из обращения слова
«товарищ», редкие случаи (в том числе и в сопредельных странах) сноса памятников
деятелям большевизма (что трактовалось как недопустимый «вандализм»). Крайне
враждебное отношение вызвало у неё, конечно, и введение «Дня народного единства»
вместо 7 ноября: в газетах (причем, что характерно, даже в правительственных)
печатались подборки «мнений читателей» с осуждением этой акции и затем ежегодно
с удовлетворением отмечалось, сколь малое число опрошенных признает этот день и
сколь большое остается верно дню революции. Поскольку после 1991 г. значимые в
общенациональном масштабе СМИ придерживались именно такой линии, а власти свои
шаги типа замены 7 ноября на 4-е никак, стесняясь их, никак не рекламировали, не
приходится удивляться, что они не были популярны. Вообще в результате того, что
«державность» все эти годы считалась дурным тоном, а советские ценности,
напротив, консервировались и властью, и той средой, о которой шла речь выше,
население оказалось воспитанным в духе как бы «скромного социализма»: если до
60% и более при опросах ностальгировали по доперестроечным временам и в той или
иной степени одобряли революцию и советский режим, то «великодержавно» настроена
была только треть.
Хотя публицистика коммунистов и левых демократов была полна инвективами по
адресу вроде бы заправляющих делами в стране каких-то «правых радикалов»,
«ультралибералов», «радикальных антикоммунистов» и т.п., никаких вообще правых
на политической сцене ни при Ельцине, ни при Путине вовсе не было. Ни среди
людей власти, ни среди сколько-нибудь влиятельных идеологов и деятелей СМИ, ни
даже среди «крупных капиталистов» не было ни одного человека, действительно
придерживавшегося последовательно правых взглядов, а тем более антикоммуниста.
Этих «правых либералов», многим мерещившихся как кошмар, никогда не
существовало. Те, кто был у нас известен как «демократы» все были в той или иной
степени левыми. В качестве «правых» выступали: Гайдар, из неприязни к ЛДПР
готовый бросится в объятия коммунистов, «олигархи», требовавшие от Ельцина
полюбовно договориться с Зюгановым, Березовский, собиравшийся создавать не
какую-нибудь, а социалистическую партию, Хакамада, после изгнания из Думы
заявившая, что в сущности, всегда была левой, Ходорковский, финансировавший КПРФ
— такие-то в стране нашлись «антикоммунисты». Оказалось, что даже учебные
пособия Высшей школы экономики (вроде бы средоточия либеральной экономической
мысли) пишутся «левыми» марксистами, которые не любят СССР, но почитают
социализм и последний термин применительно к советской практике именуют не иначе
как с приставками: «государственный», «тоталитарный», «советский»,
«казарменный»). Это в сознании оттертой от власти части коммунистов советские
выкормыши из их собственной среды, назначенные старшими товарищами банкирами и
предпринимателями, могли виделись либералами и капиталистами. Но с возможностью
действительно либерального развития власти покончили в самом начале — в
1989–1992 гг., лишив 3–4 миллиона людей, способных делать дело, шансов на успех
и поставив вне конкуренции несколько тысяч своих (далеко не всегда
конкурентоспособных в нормальных условиях). Потому и капиталисты получились
весьма специфические, всегда готовые поменять свой бизнес на положение в
номенклатуре и как переименовали они свои министерства в ОАО, так по первой
команде превратить их обратно в министерства (а кто помельче — стать
директорами). Борьба власти с оппозицией — как коммунистической, так и
демократической все эти годы была борьбой «внутривидовой». Поэтому в том, что
касается советского наследия, они были вполне единомысленны.
Если ни власть, ни демократическая оппозиция не стремились избавиться от
советско-коммунистического наследия, то тем менее, естественно, склонна была
делать это «патриотическая» — по существу национал-большевистская оппозиция. На
постулатах национал-большевизма, которые удалось внедрить в массовое сознание, и
базировалось, в сущности, восприятие компартии, обеспечивавшее ей в 90-х
заметную популярность. Постулаты эти (разнившиеся по форме выражения вплоть до
полного противоречия в зависимости от среды, где распространялись) сводятся к
тому, что: 1) коммунизм есть органичное для России учение, 2) коммунисты всегда
были (или, по крайней мере, стали) носителями патриотизма и выразителями
национальных интересов страны, 3) ныне они — «другие», «перевоспитавшиеся», —
возглавляют и объединяют «все патриотические силы» — и «белых», и «красных»
(разница между которыми потеряла смысл) в противостоянии с «антироссийскими
силами», 4) только на основе идеологии «единства советской и досоветской
традиции» и под водительством «патриотического» руководства КПРФ возможна
реинтеграция страны и возрождение её величия.
Национал-большевизм, протаскивающий советско-коммунистическую суть в
национально-патриотической упаковке, имел гораздо большие шансы быть воспринятым
неискушенными в идейно-политических вопросах людьми, чем откровенно красная
проповедь ортодоксов, и представлял тогда более перспективный тип национализма,
чем «новый русский национализм», с которым он в отдельных аспектах схож.
Родоначальником национал-большевизма является, конечно, Сталин — такой, каким он
становился с конца 30-х годов и окончательно заявил себя в 1943–1953 гг. Режим
этого периода был первым реально-историческим образчиком
национал-большевистского режима. В дальнейшем национал-большевистское начало
присутствовало как одна из тенденций в среде советского руководства: после
Сталина патриотическая составляющая была выражена слабее, у «постсоветских»
национал-большевиков она была представлена значительно сильнее, но все равно
речь шла лишь о степени, о градусе «патриотизма» одного и того же в принципе
режима. Вопреки утверждениям как некоторых апологетов сталинизма, так и его
