…Поднимаясь по темной лестнице в светелку, совершенно обессиленная девушка столкнулась во мраке с каким-то человеком.
— Кто тут?! — испуганно вскрикнула девушка.
— Не пугайся, госпожа. Я это, Теребенька, служка теремный. Незнать сегодня меня от смерти спас в горнице, руку Брекатилову отвел.
— А-а-а, — протянула Тамара. — Ну и чего тебе? Устала я…
— Так ить Всеблагой Отец заповедал нам не ходить в должниках, — жарко прошептал Теребенька. — Нет ли службы какой у хозяина твоего? Или я тебе пригожусь — мало ли…
Поморщившись от слова «хозяин», Тамара отмахнулась:
— Да какая там служба. Хотя… Есть в тереме место надежное, про которое никто, кроме тебя, не знает?
— Есть, есть такое! — обрадованно вскинулся Теребенька. — На чердаке, за трубой! Я там мальцом еще от стольника ныкался.
— Тогда пошли со мной. Спрятать кое-что надо. — И Тамара решительно потащила служку вверх по лестнице…
Когда все имущество и автомат перекочевали из ларя в тайник Теребеньки, за оградой терема уже началась петушиная перекличка. На темном, затянутом облаками небе не было видно ни звездочки, ночь казалась вечной, но Тамара знала, чувствовала — скоро утро. Утро, а она еще не ложилась.
Отворив дверь в светелку, девушка не раздеваясь без сил рухнула на узкую кровать и провалилась в сонный омут лишь затем, чтобы спустя буквально несколько минут быть безжалостно выдернутой из него.
Комнату озаряло мятущееся пламя факелов, звенели доспехи, пол дрожал от топота множества ног.
— Что случилось? — спросонья по привычке пытаясь нашарить подле кровати очки, спросила Тамара.
— Подымайся, девка! — мрачно пробасил кто-то из толпящихся в дверях дружинников. — Наказано тебя в Главную палату доставить немедля!
— А что такое…
— Нам то неизвестно. А ну пошла!
Главная палата, что-то вроде зала приемов и рабочего кабинета городского старшины, располагалась на первом этаже основного сруба терема. К приходу, а точнее, приводу Тамары там уже толпился народ — непроспавшиеся бражники-дьяки, дружинники, слуги. На лавке посреди зала сидел Мыря и щурил желтые глаза на пылающие всеми свечами шандалы. Гнатило с опухшим лицом, подперев кисельно съехавшую набок щеку ладонью, маялся похмельем за обширным столом, заваленным бумагами. Подле него закованной в золоченые доспехи башней высился Зубан Брекатило, почему-то с обнаженной саблей в руках.
«Что-то случилось, — поняла Тамара ловя на себе неприязненные взгляды. — Но что?» И тут она увидела старичков-знахарей, выглядывающих из-за спины дружинного головы. Сердце сжалось от нехорошего предчувствия.
— А, привели… — простонал городской старшина, страдальчески морща лоб, и обратился к знахарям: — Ну, почтенные, говорите…
— Она вон сегодня раненого обихаживала. Ножиком рану резала, гной спускала, затем нитками зашила, ровно холстину. Потом прах белый нам дала, велела больного им пользовать. Всяк знает — такие снадобья только у итеров в заводе, — зачастил один из стариков.
— А еще она велела помыть недужного — смердит, мол. Ясно дело, смердит, коли он на лавке лежит и под себя ходит. Только итеры противу природы идут, тело свое обмывая едва ль не каждую седмицу!
— Вы о главном, о главном говорите, почтенные, — снова поморщился Гнатило.
— Говорим, батюшко, говорим, — закивали знахари. — Не посмели мы ослушаться, раздели раненого, начали тряпицами обтирать и вот тута, под мышкой, значит, знак углядели…
Палата огласилась многоголосым говором. Тамара видела, как сдвигали брови дьяки, как каменели лицами дружинники.
— Что ж за знак? — тонким голосом выкрикнул городской старшина, выпрямляясь за столом.
— Картинка там итерска проклятая — молотки, которыми они, поганцы, Всеблагого Отца к воротам адовым прибили, и корона железная, что главный итер носит! — отчеканил один из стариков, а второй тут же добавил:
— Итер он! И они тоже!
Поднялся гомон:
— Смерть итерам! Смерть!!
Гомон перешел в крики, заскрежетали вытягиваемые из ножен клинки. Тамару кто-то толкнул в спину, и она вылетела на середину зала, едва не сбив Мырю с лавки. Домовой ловко подхватил девушку, усадил рядом.
— Не дергайся, девка, — тихо шепнул он. — Если чего — на пол кидайся и лежи пластом. Энтих-то я враз положу…
— Ты говори, почтенный, да не заговаривайся! — подал голос Зубан Брекатило. — Где ж это видано, чтобы незнать — и итер? Но дело тут нечисто. Ответ надо получить…
— Тихо! А ну цыц все! — Гнатило поднялся над столом, и Тамара увидела, что вся левая сторона лица городского старшины заплыла синим — что и говорить, славная вышла накануне гулянка. — Господин незнать, — обратился Гнатило к Мыре, едва только утихли крики. — Понятности нет в делах ваших. Не угодно ли вам будет… растолковать нам, темным, что и как?
— Да как смеешь ты, личень пустой, меня пытать и в дела мои совать нос свой курной?! — тихо, но отчетливо выговаривая каждое слово, ответил вопросом на вопрос Мыря. Он поднялся с лавки и сделал шаг вперед. Наступила оглушительная тишина. Все замерли. Гнатило присел, сунул руку в стол и что-то вытащил оттуда. Голос городского старшины зазвенел:
— Всеблагой Отец свидетель: мы — чистуны, люди чистые от скверны итерской, от знаний темных, человекопротивных. За то даровал нам наместник Всеблагого Отца на земле, что имя отринул, длань свою — на защиту и управу со всяким лихом. Отступись, незнать, супротив повелителя хода тебе нет!
И Гнатило принялся тыкать в сторону Мыри какой-то коричневой веткой. Тамара пригляделась и поняла — не ветка это, а иссохшая, скрюченная кисть человеческой руки.
Домовой сделал еще шаг — и вдруг отшатнулся, присел.
— Вон все подите, — глухо сказал он, возвратившись на лавку. — Я старшине слово говорить буду. Оно лишних ушей не терпит.
— Служек и дружинников — за дверь, — распорядился Гнатило. — А дьяки мои, уж не обессудьте, господин, останутся. Дело-то важное…
Когда в зале остались лишь советники городского старшины, Мыря поднял на них глаза и начал говорить — как по весеннему льду пошел:
— Итер этот — мой. И он мне живым нужон. Ходили мы с… с воспитанницей моей, ведунихой тайной, в далекие далеки по прямому повелению… сами знаете кого. Вот с добычей возвращаемся. Еще раз повторю — не вашего ума это дело. Кабы не рана у итера — нипочем мы б в вашем городу не задержались.
Домовой замолчал. Дьяки сгрудились вокруг старшины, ручьем потекло тихое толковище. Совещались они недолго. Гнатило снова поднялся, помял ладонью бледное лицо.
— Темны слова твои, господин. И веры им, не гневайся, у нас нет, потому как итер твой опознан. Это бродник известный, что под разными личинами червем зловредным копошится меж нас, чистунов. Имен у него множество, равно как и обличий. Такому, коли пойман он будет, одна награда — смерть на плахе. Тело его надлежит расчленить на двенадцать равновеликих кусков, дабы разослать их во все двенадцать концов земли нашей Россейской. Так уложение княжеское велит. Ты же утверждаешь, что нужен он тебе. Тут своей властью я решать не могу, а посему: поедешь ты, и девка твоя, и итер этот под княжьи очи в стольный град княжеский Можай. Это слово последнее. Именем Всеблагого Отца объявляю — будет так!
— А если я не поеду? — нагло спросил Мыря, встопорщив бороду.
— Длань Человека-Без-Имени на то есть, — ледяным голосом ответил Гнатило, показав незнатю
