какие-то твёрдые комки. Это был комбикорм для коней – смесь каких-то зёрен, мякины, соломы… Во всяком случае, это утоляло голод и даже казалось вкусным. Теперь он был обеспечен пищей и готов ждать сколько понадобится, пока не сможет бежать в Беловежскую Пущу.
Дней пять всё шло хорошо – он ел комбикорм, а ночью пил воду из канала. Но на шестой день началась острая резь в желудке, которая с каждым часом усиливалась, причиняя невыносимые страдания. Весь этот день и всю ночь он, кусая губы, удерживался от стонов, чтобы не выдать себя, а потом наступило странное полузабытьё, и он потерял счёт времени. Когда он приходил в себя, то чувствовал страшную слабость – он с трудом шевелил руками, но прежде всего машинально нащупывал рядом с собой пистолеты и гранаты.
Видимо, его выдали стоны. Он внезапно очнулся оттого, что совсем рядом с ним раздались голоса. Через свою смотровую щель он увидел двух автоматчиков, стоявших здесь, внутри каземата, около груды навоза, под которой лежал он.
И, странное дело, как только Гаврилов увидел врагов, силы снова вернулись к нему и он забыл о своей болезни. Он нащупал немецкий пистолет и перевёл предохранитель.
Немцы, казалось, услышали его движение и принялись ногами разбрасывать навоз. Тогда он приподнял пистолет и с трудом нажал на спуск. Пистолет был автоматическим – раздалась громкая очередь, – он невольно выпустил всю обойму. Послышался пронзительный крик, и, стуча сапогами, немцы побежали к выходу.
Собрав все силы, он встал и раскидал в стороны прикрывавший его навоз. Гаврилов понял, что сейчас он примет свой последний бой с врагами, и приготовился встретить смерть, как положено солдату и коммунисту, – встретить её в борьбе. Он положил рядом свои пять гранат и взял в руку пистолет – свой командирский ТТ.
Немцы не заставили себя долго ждать. Прошло не более пяти минут, и по амбразурам каземата ударили немецкие пулемёты. Но обстрел снаружи не мог поразить его – бойницы были направлены так, что приходилось опасаться только рикошетной пули.
Потом донеслись крики: «Рус, сдавайся!» Он догадался, что солдаты в это время приближаются к каземату, осторожно пробираясь вдоль подножия вала. Гаврилов выждал, когда крики раздались совсем рядом, и одну за другой бросил две гранаты – в правую и левую амбразуры. Враги кинулись назад, и он слышал чьи-то протяжные стоны – гранаты явно не пропали даром.
Через полчаса атака повторилась, и снова он, расчётливо выждав, бросил ещё две гранаты. И опять гитлеровцы отступили, но зато у него осталась только одна, последняя граната и пистолет.
Противник изменил тактику. Гаврилов ждал нападения со стороны амбразур, но автоматная очередь прогремела за его спиной – один из автоматчиков показался в дверях. Тогда он метнул туда последнюю гранату. Солдат вскрикнул и упал. Другой солдат просунул автомат в амбразуру, и майор, подняв пистолет, дважды выстрелил в него. Дуло автомата исчезло. В этот момент что-то влетело в другую бойницу и ударилось об пол – блеснуло пламя взрыва, и Гаврилов потерял сознание.
ПРИЗНАНИЕ РОДИНЫ
Несколько лет назад вместе с бывшими защитниками крепости, живущими сейчас в Москве, мне пришлось выступать перед работниками одного из крупных московских научно-исследовательских институтов. Речь шла о событиях Брестской обороны, и, знакомя наших слушателей с героями крепости, я рассказал им подробно историю подвига и пленения майора Гаврилова.
После того как участники обороны поделились своими воспоминаниями, председатель собрания предоставил слово научному сотруднику института инженеру Шануренко. Мы уже привыкли к тому, что в заключение таких встреч обязательно выступает кто-нибудь из слушателей, обращаясь к защитникам крепости со словами привета и благодарности.
Однако выступление Шануренко было необычным, и с первых же его слов мы все насторожились.
– Я с особым волнением слушал рассказ о майоре Гаврилове, – сказал инженер. – Дело в том, что 23 июля 1941 года, когда Гаврилова взяли в плен и доставили в Южный военный городок Бреста, я находился там, в лагере, среди наших пленных. Я помню, как немецкие солдаты пронесли мимо нас носилки, на которых лежал какой-то словно высохший, весь чёрный, до предела истощённый человек в изодранной одежде командира. Он казался неживым, но нам объяснили, что этот командир только ранен и потерял сознание, а всего час назад он с необыкновенным упорством сражался в крепости один против десятков гитлеровцев.
Шануренко рассказал, что после того, как носилки унесли в госпитальный корпус лагеря, к пленным подошёл приехавший сюда немецкий генерал. Обратившись к ним, он сказал:
– Сейчас в лагерь доставлен герой Красной Армии майор Гаврилов. Сражаясь в крепости, он показал высокую доблесть и мужество. Немецкое командование уважает героизм даже в противнике. Поэтому мы приказали поместить майора Гаврилова в отдельную комнату и доставлять ему пищу из нашей офицерской кухни.
Это свидетельство Шануренко было весьма интересным. Однако вся последующая история майора Гаврилова показывает, что красивые фразы гитлеровского генерала остались чистейшим лицемерием и позёрством.
Первое, что увидел Гаврилов, придя в себя, был штык немецкого часового, дежурившего у дверей комнаты. Он понял, что находится в плену, и от горького сознания этого снова лишился чувств.
Когда он окончательно очнулся, ему действительно принесли какой-то обед. Но он не мог глотать, и эта пища была ни к чему. Спасая его жизнь, врачи стали применять искусственное питание.
Как только мысли Гаврилова прояснились, он первым делом подумал о своих документах. Успел ли он уничтожить их? Или они попали в руки фашистов, и тогда враги знают, кто он такой? Гаврилову припомнилось, что там, в каземате, уже в полубреду, в моменты, когда сознание возвращалось к нему, он всё время думал о том, чтобы уничтожить свои документы. Но сделал ли он это, вспомнить не удавалось.
Едва лишь силы вернулись к нему настолько, что он смог шевелить рукой, Гаврилов тотчас же ощупал нагрудный карман своей гимнастёрки. Документов при нём не было. И он решил, что на всякий случай назовёт вымышленное имя.
Через несколько дней пришли два немецких солдата. Его подняли с койки и потащили на допрос. В канцелярии лагеря его ждал какой-то эсэсовский оберштурмфюрер. Гаврилова усадили около стола, и он едва удерживался на стуле. От слабости в глазах плыли радужные круги.
– Фамилия? – спросил через переводчика эсэсовец.
– Галкин, – слабым голосом ответил пленный. Офицер с силой стукнул кулаком по столу.
– Nein! Gavriloff! – закричал он.
Стало ясно, что документы были захвачены гитлеровцами. Но Гаврилов решил отпираться до конца.
– Звание? – последовал новый вопрос.
– Лейтенант, – сказал Гаврилов. – Лейтенант Галкин.
– Nein! Major! Verfluchte Schwein! – уже яростно заревел эсэсовец и, вскочив с кресла, ударил Гаврилова кулаком в лицо.
Так на деле выглядело то уважение к героизму противника, о котором столь красиво распространялся немецкий генерал.
Гаврилов очнулся, когда солдаты поднимали его с пола. Видимо, эсэсовец решил не продолжать допроса. Пленного потащили назад.
Ноги Гаврилова волочились по земле, а голова бессильно повисла. Солдаты выволокли его во двор и вдруг поставили у стены дома, прислонив спиной к кирпичам.
«Конец!» – мелькнуло у него.
Он ждал выстрела, но вместо него услышал какое-то странное тихое щёлканье. С трудом он
