№1».
Здесь, на совещании, среди командиров возник спор, что должен делать гарнизон: пробиваться сквозь кольцо врага к своим или оборонять крепость. Говорят, Зубачев с необычайной горячностью выступил против того, чтобы уходить. «Мы не получали приказа об отходе и должны защищать крепость, – доказывал он. – Не может быть, чтобы наши ушли далеко – они вернутся вот-вот, и, если мы оставим крепость, её снова придётся брать штурмом. Что мы тогда скажем нашим товарищам и командованию?»
Он говорил с такой решительностью, с такой верой в скорое возвращение наших войск, что убедил остальных командиров, и по его настоянию из «Приказа №1» вычеркнули слова: «Для немедленного выхода из крепости». Решено было продолжать оборону центральной цитадели, и Зубачев стал её главным организатором и руководителем.
Правда, уже вскоре и он, и Фомин, и другие командиры поняли, что фронт ушёл далеко и нельзя рассчитывать на освобождение из осады. Планы пришлось изменить – гарнизон теперь предпринимал попытки вырваться из кольца, и Зубачев стал таким же энергичным организатором боев на прорыв, хотя они и не приносили успеха, – враг имел слишком большой перевес в силах.
Капитан особенно подружился в эти дни с Фоминым. Такие разные по характеру, они как бы дополняли друг друга, эти два человека, – решительный, горячий, боевой командир и вдумчивый, неторопливый, осторожный комиссар, смелый порыв и трезвый расчёт, воля и ум обороны. Их почти всегда видели вместе, и каждое новое решение командования было их совместным обдуманным и обсуждённым решением. Даже ранены они были одновременно: Фомин – в руку, а Зубачев – в голову, когда немецкая граната, влетевшая в окно, разорвалась в помещении штаба. А два дня спустя оба – и командир и комиссар – вместе попали в плен, придавленные обвалом с группой своих бойцов. Но если Фомин, выданный предателем, был тут же расстрелян, то Зубачев остался неузнанным, и его с бойцами отправили в лагерь.
О дальнейшей судьбе Зубачева мне удалось узнать, лишь когда был найден майор Гаврилов. Оказалось, что он встретился со своим бывшим заместителем в 1943 году в офицерском лагере Хаммельсбурге в Германии. От одного из пленных Гаврилов узнал, что Зубачев содержится в соседнем блоке лагеря, и попросил подозвать его к проволоке.
Зубачев пришёл, и эти два человека, старые коммунисты, участники гражданской войны, боевые советские командиры, сейчас измученные, измождённые, оборванные и униженные выпавшей им судьбой, стояли по обе стороны колючей проволоки и, глядя друг на друга, горько плакали. И сквозь слёзы Гаврилов сказал:
– Да, Зубачев, не оправдали мы с тобой своих должностей. И командир и его заместитель – оба оказались в плену.
В это время появился часовой, и им пришлось разойтись. Гаврилов заметил, что Зубачев идёт с трудом – он, видимо, был истощён до крайности и болен.
А ещё позднее от одного бывшего узника Хаммельсбурга стало известно, что Зубачев заболел в плену туберкулёзом, умер в 1944 году и был похоронен там, в лагере, своими товарищами-пленными. Только год не дожил он до той победы, в которую так верил с первых часов войны и до последних дней своей жизни.
ДРУЗЬЯ-КРАСНОДАРЦЫ
Жили на окраинной улочке города Краснодара три друга Владимир Пузаков, Анатолий Бессонов и Николай Гайворонский. В детстве это были обычные городские мальчишки, озорные, драчливые, всегда готовые на какие-нибудь отчаянные предприятия, большие любители поиграть в футбол на дворе, посвистеть на стадионе во время матча, поплавать и понырять в Кубани, слазить тайком в чужой сад за яблоками.
Выросли они на одной улице, учились все трое в одной школе, свободное время проводили всегда вместе, а когда подросли, то так же вместе поступили работать на один и тот же завод. Потом пришёл для них срок идти в армию, и трое друзей оказались в Брестской крепости в мастерской по ремонту оружия 44-го стрелкового полка.
Дружбе их вовсе не мешало то обстоятельство, что все трое выросли людьми очень разных характеров, совсем непохожими друг на друга. Нервный, вспыльчивый, склонный к меланхолии, труднее всех переносивший разлуку с семьёй, Анатолий Бессонов казался прямой противоположностью спокойному, невозмутимому Владимиру Пузакову, отличному спортсмену, капитану полковой футбольной команды, которому нипочём были и многокилометровые походы, и военные кроссы с полной выкладкой. А Николай Гайворонский, ещё с детских лет сохранивший смешное прозвище «Маня», весельчак, любитель кино и тоже хороший спортсмен, был как бы золотой серединой между своими такими разными друзьями.
Они и в армии все делали вместе, как, бывало, дома, в Краснодаре. И трудно сказать, кому из троих первому пришла в голову идея сконструировать учебную пушку для тренировки орудийных расчётов так, чтобы не тратить на это обучение снарядов.
Идею эту, довольно остроумную, они разработали втроём с помощью старшего оружейного мастера старшины Котолупенко и, представив командиру полка майору Гаврилову маленький чертёж своего изобретения, заинтересовали его. Троим оружейникам было приказано осуществить их замысел в мастерской, а потом испытать учебное орудие в присутствии командиров.
Две недели они мастерили, вытачивали, подгоняли детали своей пушки. И вот наконец новое орудие было готово. В субботу, 21 июня, друзья опробовали своё детище в мастерской, а на следующий день предстояли уже официальные испытания на полигоне. Всё шло хорошо, и можно было надеяться после испытаний получить поощрение от командования – денежную премию, а то и краткосрочный отпуск домой, о котором мечтали все трое.
Казалось, такие приятные перспективы должны бы породить у них самое радужное настроение. Но если Пузаков и Гайворонский были веселы и полны радостных надежд, то Анатолий Бессонов к вечеру неожиданно захандрил и в ответ на расспросы товарищей признавался, что и сам не понимает, отчего у него стало так тяжело и тоскливо на душе.
Человеческие предчувствия ещё не объяснены наукой, но, как бы то ни было, они существуют, и в первую очередь им подвержены люди нервные, неуравновешенные, легковосприимчивые. И не один Анатолии Бессонов, а и многие другие защитники Брестской крепости рассказывали мне о странном ощущении, которое испытали они в тот последний предвоенный вечер 21 июня 1941 года.
Он был удивительно мирным и тихим, этот предательский вечер. Сонно мигали с глубокого чёрного неба по-летнему крупные звезды. В теплом безветренном воздухе стоял тонкий запах жасмина, цветущие кусты которого смутно белели над Мухавцом. Безмятежным ленивым покоем было полно все вокруг. И это вовсе не походило на предгрозовое затишье – природа не ждала грозы.
Почему же тогда многие люди в тот вечер пережили необъяснимое чувство подавленности, глухой и безысходной тоски, с какими нередко приходит к человеку сознание близкой беды? Не потому ли, что подобно тому, как животные заранее реагируют на приближение бури или землетрясения, люди инстинктивно ощущали близость той чёрной грозовой тучи войны, которая этим лицемерно мирным вечером собиралась совсем рядом, за Бугом, на зелёных лугах и в прибрежном кустарнике, где, завершая последние приготовления, деловито хлопотали у пушек немецкие артиллеристы? Словно чувствовали эти люди, что воздух в крепости пропитан не только сладким запахом жасмина, но и особым электричеством будущей военной четырехлетней грозы, чьи первые смертельные молнии должны были блеснуть на рассвете.
Именно такое ощущение испытал в тот вечер Анатолий Бессонов. Беспричинная тоска сжимала сердце, вспоминались дом, родные, и все вокруг казалось мрачным и безнадёжным.
Он даже не пошёл вместе с Гайворонским в кино, хотя показывали «Чкалова» – фильм, который ему давно хотелось посмотреть. Правда, Пузаков тоже отказался идти – он уже видел эту картину. Они вдвоём побродили по крепости, посидели на берегу Мухавца, слушая доносившуюся сюда музыку – в клубе инженерного полка были танцы, – и рано отправились спать. Уже перед рассветом Бессонов проснулся и вышел во двор казармы покурить. Вокруг было почему-то непривычно темно: даже в окне караульного
