почерком.
Сердце у майора захолонуло: фамилия «Ракитин» была подчеркнута двумя жирными чертами, аккуратно проведенными по линейке.
– Сэмэн! Гляди!
Взор неграмотного Семена привлекли толстые линии.
– Ось, бачьте, ваше благородие! Що це такое за вожжи? – ткнул пальцем тюремщик.
– И ты заметил? – Рукавицына начал пробирать озноб. – Таких подчеркиваний никогда раньше не бывало, Сэмэн… Понимаешь, никогда!
Комендант для чего-то перевернул бумагу и посмотрел через нее на свет. Мелкие писарские буквы не просвечивали сквозь плотный лист, и только виднелись загадочные линии, слившиеся в одну необыкновенной толщины, как показалось Рукавицыну со страху.
Майор озлобленно плюнул и торопливо спрятал бумагу в письменный стол.
Рано утром к Рукавицыну ворвался испуганный Семен:
– Ваше благородие! Беда зробилась!
– Ну? – Трофим Агеич задрожал.
– Из девьятого номеру… – Запыхавшийся тюремщик остановился.
– Да ну же, ну! – Майор вскочил с постели.
– Лежить… И голосу не подаеть…
– Пойдем скорее! – Комендант в халате и туфлях на босу ногу поспешил за Семеном.
Арестант метался на койке, дышал тяжело и часто. Лицо его было багрово-красным, глаза закрыты.
– Сударь… – на цыпочках подошел Трофим Агеич.
– Прочь от меня, палач! – дико закричал больной.
– Бредит! – в испуге отпрянул майор.
– Государыня оказала мне милость… Вместо Сибири – тюрьма! Ха-ха-ха!..
Наступила долгая тишина. Трофим Агеич снова подкрался к постели узника, дотронулся до горячей руки его.
Комендант и тюремщик осторожно вышли из камеры. Вслед им неслись бессвязные крики заболевшего арестанта.
– Что делать? – спросил Рукавицын, хватаясь за голову.
– Кровь, кажу, треба пустить, ваше благородие, – нахмурил косматые брови Кулибаба. – У их горячка…
Майор вытер рукавом потный лоб.
– Ты слышал, Сэмэн? Государыню поминает… Ты, Сэмэн, кровь ему пусти! Печку истопи! Да убери там… Пауков, мокриц – долой… одеяло, подушку… Стены пообмети… Приглядывай за ним, а то еще голову об стену разобьет…
– Господи, боже мiй! А я шо кажу, ваше благородие! Зараз же насчет пищии…
– Пищу с моей кухни брать!
– Беспременно с вашей. Они арестантскую пищию непривычны кушать.
– Да! – спохватился майор. – Кота ему туда! Сенатора посадить! Пусть, подлец, крыс выведет…
– Слухаю, ваше благородие…
Ракитин поправлялся. Он лежал с головой, обвязанной мокрым полотенцем. Бледное лицо Дмитрия обросло темно-русой бородкой. Зрачки голубых глаз были еще расширены, но сознание вернулось к больному. В ногах у него мурлыкал кот Сенатор. В камере было чисто, тепло.
В первый же день, лишь только узник смог говорить, Семен почтительно присел у постели Ракитина. Деликатно откашлявшись в кулак, тюремщик завел беседу:
– А шо, ваше высокоблагородие, якого вы будете звания?
– Я – купецкой сын.
– Так, так… А нэ можу ли я узнать, где вы вчились?
– В гимназии, университете, за границей…
– Так, так… («Пустили бы за границу купецкого сына!») И на якую должность, ваше высокоблагородие, вывчились?
– На физика.
– На физика?.. Бачьте… Це як же? Выше будет майора?
Дмитрий невольно улыбнулся.
– Какой физик… В столице профессор Ломоносов поважнее будет генералов и сенаторов…
– Прохвесор… Ишь ты… – уважительно протянул Семен. – Вы с ими знакомы были али слыхали про их?..
– Еще бы не знаком! Я у него в адъюнктах был, да видишь…
– Адъюн… адъюнт?! Это як же понимать, сударь?
– По-русски сказать – помощник. – Высокий белый лоб узника покрыли скорбные морщины.
– А вы, ваше высокоблагородие, не убивайтесь. Тiльки из могилы не выходят… («Проговорився! У прохвесора в помощниках ходил! От так купецкий сын!..») А где же ваш батько будут?
– Умер. Проторговался и умер.
– Царствие им небесное! – широко перекрестился Семен. («Бачь, як на своем стоить… Та мы тебя вытягнем на чистую воду…») Тюремщик наивничал, пряча лукавую улыбку под висячими седыми усами. – А шо, ваше высокоблагородие, як бы вас выпустили, а я бы с вами повидаться у Пытери прийшов? Думается мiни, що старого дурня и блызенько бы до вас не подпустили?
Дмитрий с тоской взглянул на оконную решетку.
– Эх, Семен… Будь я на свободе, я бы тебе последнее отдал за доброту твою.
– А мiни много и нэ треба! Мiни бы карбованцiв[60] хоть сорок… Я б на Вкраiну поiхав… Родных, мабуть, знайшов… Глянул бы на них, поки ще нэ вмер…
И у Семена Кулибабы, матерого тюремщика, тяжелую руку которого хорошо знали арестанты, – и у него была мечта. Голос его смягчался, когда он говорил о родной Украине, «неньке-Вкраiне», хотя Кулибаба прекрасно понимал, что легкую тюремную службу никогда не променяет на тяжелый труд хлебопашца.
Ракитин с невольным сочувствием поглядел на Семена:
– Будь возможность, я бы сотню не пожалел дать…
Семен встал и торжественно поклонился в пояс:
– Покорнейше благодарим, ваше высокоблагородие!
– Да ведь не получил!
– Получим, – уверенно возразил Кулибаба. – Суленого три года ждуть.
Тюремщик побежал к коменданту. Трофим Агеич обедал. Перед ним стояла тарелка с борщом, бутылки и графинчики. Но майор не ел и не пил, а смотрел в пространство, рассеянно барабаня пальцами по столу.
– А, Семён… – по привычке молвил Рукавицын.
– Та я ж скiльки разiв просыл ваше благородие… – плаксиво затянул Кулибаба.
Майор рассмеялся. Антонина Григорьевна благодарно взглянула на Семена.
«Может, и аппетит явится», – подумала она.
Тюремщик на цыпочках подошел к коменданту.
– Усе разведал, ваше благородие, – таинственно зашептал он. – За границей вчился… У прохвесора в помощниках ходил, в каких-то ад… ад… адъютантах! А прохвесор у Пытери самый главный, усех сенахтуров и енералов важнее…
– В адъютантах у самого главного в Питере?!
Рукавицын был очень высокого мнения об адъютантах. Он помнил, как у них в полку молодой князь Толубеев заворачивал всеми делами, совершенно не считаясь с мнениями полковника. Майор остолбенело смотрел на Семена, машинально вертя в руках серебряную ложку. Он, так же, как и Кулибаба, не понимал, что такое таинственный «прохвесор», но ему представлялось что-то необычайно значительное.
«Не ошибся… Персона! Знатнеющая персона!! Теперь знаю, как обращаться!..»
Он согнул ложку, и та разломилась. Комендант с досадой бросил обломки на стол. Жена
