усилились, и доносились теперь совсем отчетливо. С великим изумлением разобрал Луня, что лопочет неведомый встречник по-родски, только слегка коверкая язык, как-будто давным-давно не говорил он с людьми. Но больше похожие на чародейский заговор слова, что произносил неведомый бродила, встревожили Луню:
– Курю словить не поспел, рыбь ухватить не сумел, брюхо пустится, глотка постится. Х-р-р! Буду кушать ракушку, выгрызу всю мякушку. Потом на кочку побегу, далеко увидать смогу. Куда люденьки идут? Что в мешках они несут? Все прознаю, угляжу, все Хозяину скажу. Хозяин подобреет, всех изловить сумеет. Себе косточки возмет, а мясо Пыря унесет. Х-р-р!
«А ведь этот Пыря про нас говорит», – подумал Луня: – «Люденьки» с мешками – это ж мы. И собирается этот поганец хлюпающий какому-то Хозяину своему про нас доложиться. А Хозяин должне нас изловить и косточки себе забрать! Ах, ты ж, тварюга!»
Луня стрелой острожно раздвинул стену камышей и увидал стоящего на коленях над ручьем щуплого косматого мужиченку, одетого в одну грязную, бурого цвета, рубаху до колен. Босые пятки Пыри, заляпанные илом и песком, покрывали толстые мозоли – значит, босяшкой много-много человек ходил. Рядом, на прибрежной отмели, лежал корявый посошок с какой-то рогулькой на конце. Сам Пыря, засучив рукав, выуживал из воды двустворчатых перловиц, костяным ножом вскрывал сомкнутые ракушечьи створки и быстро выгрызал, высасывал нутро. Целая кучка пустых ракушек высилась рядом, и Луня решил, что супостат уже достаточно подкормился.
– Эй, Пыря! Слышь ты, бродило, тебе говорю! – Луня шагнул вперед, вынимая из ножен меч: – Ну-ка вставай давай, хватит воду мутить!
Пыря замер, потом медленно повернул голову, глянул через худое плечо, и Луня увидал сморщенную, как у старушенки, рожицу с длинным кривым носом и маленькими блестящими глазками цвета застоявшегося болота. «Эх-ма, кабы не нелюдь это оказался!», – со страхом подумал Луня, но виду не показал, а сдвинув грозно брови, поднял меч:
– Вставай, говорю! И пошли, допрос тебе держать будем – кто таков, и чего тут делаешь.
– Чего делаю, чего делаю… Сам про то знаю, сам понимаю, никому не скажу, никому не расскажу. Х-р- р! – Пыря, проворно повернувшись и с опаской косясь на Лунин меч, забормотал, заюлил, шмыгая носом, потряс руками, вытер их о подол своей грязной рубахи и вдруг бросился в камыши, расплескивая воду и грязь.
– Стой, поганка! – Луня выхватил лук, наложил стрелу, прицелился в мелькавшую меж зеленых камышей спину: – Стой, говорю, а то стрелю, не пожалею!
Пыря, убегая, оглянулся, увидал в руках у Луни лук, и остановился, тяжело дыша. Потом противно заскулил, точно побитая собака, и повесив голову, зашлепал назад, подвывая:
– Пыря слабенек, Пыря маленек. Пырю каждый забижает, и пинает, и кусает. Пожалей Пырюшку, отпусти на волюшку. Х-р-р!
Луня ремнем крепко смотал худые руки чудного бродилы за спиной и ткнул кулаком:
– Шагай давай! Там поглядим, каков ты есть слабенек да маленек. И не балуй, жалеть не буду!
Сперва Пыря отказался говорить. Он сидел на траве, хныкал, подвывал, плакался, жалобил Руну, взывал ко всем добрым чувствам в душах путников, просил его отпустить, не казнить, не мучить, и Зугур, который вернулся раньше Луни и принес трех зайцев и облезлую весеннюю лису («Не для прибытку, с дуру стрельнул, да попал!»), не выдержав, огрел бродилу кулаком по шее:
– Да заткнись ты, выло хреново! Никто тебя не казнит, а вот если хлебало свое не закроешь, то я тебя точно так отделаю, что забудешь, как слова говорятся!
Пыря заверещал, точно раненый заяц, отполз в сторонку и затих, бросая на путников злобные взгляды из-под жиденьких, спутанных волос, падавших ему на лицо.
Луня рассказал, как и где он нашел бродилу, и про бормотания на счет «люденек с мешками» и Хозяина тоже не забыл упомянуть. Шык, разбуженный стонами и жалобами пленника, и сперва сердитый – разбудили, какого-то полузверька-полунелюдя притащили, вдруг развеселился, и глядя на скорчившегося на траве Пырю, спросил:
– Скажи-ка, Пыря, щучий брат, какого ты роду-племени?
– Сам знает, сам спрошает… – ответил Пыря, поворачивая к волхву заплаканное, грязное и замурзанное лицо.
– А скажи тогда, давно ль в здешних местах бродильничаешь? – не унимался Шык, хитровато поглядывая на Пырю.
– Давно, не давно, а высохло дерьмо. Ходил-бродил, никого не спросил. Сам жив, другим не мешай, я тебя не знаю, и ты меня не знай! – ответил пленник, и Руна, обдиравшая зайцев в сторонке, захихикала над Пыриными складушками.
– Да чего ты его так спрашиваешь – кто, откуда, чего! – взъярился Зугур: – Врезать ему ножнами раз- другой, живо по-людский заговорит, паскудник!
– Погоди, погоди! – урезонил вагаса Шык: – Я сам с ним поговорю, вы все не встревайте. Ну, а коли не выйдет у нас разговора, тогда уж и врежешь!
Последние слова волхв нарочно сказал погромче, и Луня заметил, как Пыря сжался, вздрогнул и опасливо покосился на широкие и длинные ножны Зугурова меча, обтянутые толстой кожей и украшенные бронзовыми окованками.
Шык подсел поближе к Пыре, выбрав, правда, местечко таким образом, чтобы ветер дул в сторону пленника – от бродилы сильно воняло козлом, видать, мыться он не любил, иль вообще не знал и не понимал, зачем это надо.
– Ну, Пыря, можа, сам поведаешь нам, кто ты, откуда и чего за нами догляд учиняешь? – спросил Шык, и добавил, помолчав: – Хошь, поклянусь, что не убьем мы тебя, и отпустим даже, коли всю правду скажешь?
Пыря недоверчиво посмотрел на волхва, потом пробормотал:
– Клянись-не клянись, а хошь – так удавись. Чем клянешься, чем закладешься? Её закладай – тогда и спрошай.
И указал грязным пальцем на Руну. Луня подскочил к бродиле, замахнулся, Зугур, бормоча бранные слова, потянулся за мечом, но подошедшая Руна остановила мужиков, присела рядом с Пырей:
– Я сама за себя слово скажу! Я, дочь Груя и Свирги, жена Луни из Влесова городища, Руна-чародейка, говорю тебе, Пыря – коли расскажешь ты волхву Шыку все, что ему надобно узнать будет, то уйдешь отсюда живой и целый. И сытытй в придачу. А коли кто из мужей этих тронет тебя посля – я имя свое потеряю и навечно твой стану! Слово мое крепко и верно, и все слыхали его! Теперь будешь говорить?
Клятва именем считалась самой страшной и верной, и Луня только охнул, глядя на жену. Пыря же, не сводя зачарованных и испуганных глаз с Руны, судорожно сглотнул и кивнул:
– Буду говорить, слова буду лить, все расскажу, все обскажу. Хозяин дурной, голова с дырой, волхва хотел словить, чародейкой закусить. Хозяин Пырю не найдет, Пыря дальше уйдет. Х-р-р!
– Вот ведь тварь какая, от Хозяина отказался, как сморкнулся! – не выдержал Зугур, но Шык грозно глянул не него, и вагас умолк.
Луня тем временем наседал на Руну, втолковывая ей, что нельзя такими клятвами бросаться, а ну как этот лихоимец какую-нибудь пакость умудрит, и клятву исполнять придется?
– Не умудрит он ничего, ладушка! – Руна усмехнулась, взъерошила Лунин чуб: – Он вон какой, дрожит весь да думает, как бы только не лишили вы его жизни. Он все расскажет, а потом пусть идет на все четыре стороны. Даже если и приведет он кого по наши души, мы-то в Черный лес уйдем, там нас, ты верно тогда сказал, никто не достанет из мира этого…
Шык поначалу спрашивал Пырю, а потом перестал, лишь слушал, а говорок бродилы так и тек, так и струился, и о многих странных вещах узнавали путники…
Родился Пыря на родской земле, но где, и в чьем роду – он не помнил, потому что еще малым дитем умыкнули его во время набега корьские находчики. По дороге через Северные Бугры Пыря убег, перегрызя связывающие его ремни, и долго плутал по безлюдным и пустым Буграм, голодный и холодный, пока не прибился к маленькому племени, не племени даже, а семейству полудиких бродников, что кочевали по всей большой и дикой земле от Черного леса до родских лесов. Говорили эти люди на странной смеси родского, корьского, чудского и арского языков, ели, что придется, спали в шалашах или норах,
