Клятов прижал руки к груди:
— Не знаю, как вас благодарить… — схватил рюмку и залпом ее опустошил. Наступило, как он и предполагал, разочарование: напиток на поверку оказался слабеньким, градусов двадцать, и впридачу тошнотворно сладким.
— На здоровье, — просиял Неокесарийский и тут же налил еще. Александр Терентьевич довольно кашлянул: двадцать плюс двадцать — уже сорок. Выпив, он слегка разомлел и позволил себе светский вопрос:
— А что, Дмитрий Нилыч (вот! уже и развязность проступает!), вы, небось, тоже стихами увлекаетесь?
— Как же не увлекаться? — Старика вопрос не удивил. Он порылся в книжном завале, вынул томик, раскрыл и прочел: — 'Пробирается медведь сквозь лесной валежник, стали птицы громче петь и расцвел подснежник!' Просто, бесхитростно, а пробирает до костей! Вы, кстати сказать, не за подснежниками пожаловали?
— Что? — растерялся Клятов.
Неокесарийский усмехнулся и махнул рукой:
— Не слушайте, это стариковское. Нас тут собралось двенадцать месяцев, вот и забываешь порой, где быль, а где сказка. Вы сами увидите и, смею допустить, удивитесь.
Александр Терентьевич раскрыл было рот для нового вопроса, но тут со двора донесся бодрый автомобильный гудок. Неокесарийский заковылял к окну, выглянул и сообщил:
— Похоже, по вашу душу — Андреев с какими-то вещами. Не с вашими ли?
Клятов, будучи связан по рукам и ногам отлучкой Андреева, не знал, чему он больше обрадовался — вещам ли, свободе ли.
— С моими! — он поспешил к выходу. — Я извиняюсь…
— Что вы, что вы! — старик возмутился. — Не смею задерживать. Увидимся вечером, за ужином. Полагаю, в вашу честь будет устроен маленький фуршет.
Неокесарийский произнес это с мелким нечаянным смешком — довольно гнусным, но Клятов не придал этому значения. Он вышел в коридор и увидел, как Андреев, пригласив в помощники шофера маленького грузовика, заносит в помещение многострадальное бюро — многострадальное в одном воображении Александра Терентьевича. Предмет был цел и невредим, и в той же мере сохранились все прочие вещи.
— Я ваш должник по гроб жизни, — промямлил Клятов, бестолково перемещаясь в пространстве и создавая самозваным грузчикам очевидные неудобства.
— Забудьте, — отозвался Андреев, отдуваясь. — Между прочим, ваше прежнее жилище занял очень неприятный тип. Вот кто будет должник…
— Что он вам сделал? — спросил Александр Терентьевич испуганно. — Это Пендаль. С ним опасно связываться.
— Не хватало, чтобы он что-то сделал, — хмыкнул Андреев. — Просто выполз на тротуар, вел себя вызывающе…Черт с ним, это не ваша забота. Держите сдачу, — и он сунул в руки комок пятидесятирублевок. — Я поменял, вы не в претензии? Курс вполне приличный.
Слов у Клятова не нашлось. Внимание, которое ему оказывалось, было поистине сверхъестественным.
— Сколько я вам должен? — спросил он с излишней суровостью, боясь расчувствоваться совсем.
— Я посамовольничал, — признался Андреев виновато. — Взял без спроса, но немного, в разумных пределах. Ничего?
— Все нормально, — сказал Александр Терентьевич устало. Действие стакана неуклонно сходило на нет, и он остро нуждался в небольшом путешествии. Да и впечатлений было слишком много, он давно уже отвык от столь насыщенной жизни. — Я тут отлучусь на полчасика…
— Идите, — кивнул Андреев серьезно. — Только — очень вас прошу — не перестарайтесь. Вечером отметим ваше новоселье как следует — так не дай Бог, проспите все на свете.
Александр Терентьевич вел себя примерно и не перестарался. Он даже недобрал — трудно понять, что явилось тому причиной. Скорее всего, сказалось общее переутомление, в силу которого новоселу стало до лампочки решительно все, даже самая основа его существования. Рассеянный и невнимательный к голосу нутра, он ограничился парой стаканов, беспечно рассчитывая на заботливое провидение, которое с некоторых пор взяло над ним шефство. Тут, конечно, была учтена перспектива ужина, да и щедрый Андреев, казалось, был из породы дойных коров, к которым всегда в случае чего можно припасть пересохшими губами. В общем, Клятов даже домой ничего не купил, а пошел, как есть, с умеренно гудящей головой и стопудовыми ногами. Он мало что соображал, и лишь матрац стоял перед глазами — Александр Терентьевич напрочь забыл, что к нему вернулся безропотный, на все согласный диван. Лишь на секунду прояснилось его сознание — при виде набухающих майских почек. Клятов припомнил, что с ними было связано какое-то малоприятное переживание, какой-то страх. 'Ничего, — проворковал он самому себе утешительные слова. Теперь после дождичка дело пойдет'. И выкинул почки с деревьями и маем из головы.
А потом пришли кошки, и это была расплата за неосмотрительность.
Это может показаться удивительным, но в поисках корней алкогольного психоза Клятов до сих пор не удостоился полноценного бреда, настоящей белой горячки. Были тревоги, были фобии, были навязчивые мысли, но живой, всепоглощающий опыт не приходил. Так случилось и с кошками: Александр Терентьевич добрался до своей конуры, рухнул на полюбившийся матрац и попытался заснуть. Здесь-то недобор и нанес свой коварный удар: сон обернулся полусном, в котором происходили разные мерзкие события. Вообще, Александр Терентьевич давно дошел до состояния, в котором всякая наука пускается побоку и остается лишь одно стремление — лишиться сознания, поскольку все, что сознается, вызывает тошноту и желание наложить на себя руки. Как раз сознания он не лишился: лежал, беспомощный, ничком и смотрел, как на пороге появляются две кошки мышиной окраски — тощие, голодные, короткошерстные, с поднятыми хвостами и с неизвестными намерениями. Клятов точно знал, что дверь за собой он затворил; сейчас она была приоткрыта, и в широкую щель виднелся залитый желтым светом пустынный коридор. Александр Терентьевич никак не мог уразуметь, грезит ли он, или все происходит наяву. В любом случае, он никак не мог повлиять на происходящее. Секундой (или часом) позже он отметил, что кошки куда-то делись, зато в комнату заглядывают два врача — в хирургических халатах с тесемками на спинах, в колпаках, при очках и с чемоданчиком. 'Кто же их вызвал? — в ужасе подумал Клятов. — Неужели соседи? Все может быть, все может быть…' Врачи исчезли, но ясно было, что они где-то здесь, в квартире — наверно, собирают информацию об Александре Терентьевиче. 'Надо запереть дверь и никого не впускать', — мелькнула мысль, такая простая и спасительная, что Клятов не стал делать этого элементарного дела. Ему хватало знания о самой возможности спасения. И он, наконец, отключился, а когда настало время вползать обратно в жизнь, почувствовал себя так плохо, как не было давно, как не было даже утром, когда Пендаль будил его ботинком.
Часов у Александра Терентьевича не водилось, и он понятия не имел, сколько времени. За окном было пасмурно, но светло — стало быть, еще не ночь. Еще день на дворе, а значит, надо жить и бодрствовать, а это ужасно. Клятов обратил взор к двери и увидел, что она плотно закрыта. И тут же услышал, как в нее стучат — деликатно и предупредительно. Донеслось чье-то снисходительное суждение:
— Надо кулаком и посильнее, он же не слышит.
— Я слышу, — прокаркал Александр Терентьевич и забился в приступе кашля. Он кашлял так неистово, как будто хотел извергнуть на пол инопланетного паразита, засевшего в утробе — такое он когда-то видел в фильме ужасов.
— Александр Терентьевич! — позвал из коридора Андреев. — Просыпайтесь! Все готово, вас ждут.
— Иду, иду, — заторопился Клятов, оправляя на себе одежду. Он спал, не раздеваясь, но его гардеробу это обстоятельство вряд ли уже могло повредить.
Клятов шагнул за порог и увидел, что там стоят Андреев, Гортензия Гермогеновна и какой-то еще
