потерях, просили подкрепления из резервов. Потери были ужасающие, и это тягостное ощущение не дало излиться раздражению: откуда у меня резервы, они у Главного командования, товарищи обратились не по адресу! Перечитав, отдал донесения Новожилову. Тот пробежал накарябанные карандашом слова и цифры, вопросительно глянул на Скворцова. И опять что-то не позволило вылиться наружу раздражению. Конечно, он примет решение. Но какое? Упрямо выпрямляя спину, Скворцов вырвал из блокнота листки, нацарапал на них вечным пером несколько фраз, передал посыльным:
— Живо назад! Вручить ротным командирам!
Новожилову — с той же властностью и непреклонностью:
— Созываю командиров рот и взводов. Объявлю о своем решении.
— А оно есть? — не очень деликатно спросил Новожилов.
Скворцов смерил его взглядом, выпрямился в полный рост и веско сказал:
— Оно будет.
И подумал: «В принципе надо бы послушать мнение командиров, мнение членов Военного совета. Но на совещания, на разговоры нет времени, противник не отпустил. Еще парочка таких бомбежек и обстрелов, и от отряда пшик…» Посыльные козырнули — приучил-таки Скворцов — и затрусили прочь. Постояв секунду, он повернул к штабной землянке. Если она, разумеется, не разбомблена в пух и прах, там соберутся. Не приведи бог, немцы заварят наступление, когда будем заседать! Но еще сильней боится Скворцов повторного обстрела, повторной бомбежки. Он вышагивал. Новожилов за ним. Скворцов сказал:
— Принципиально решение может быть одно — прорываться. А частности несущественны…
— Да, в основе решения — идея прорыва, я согласен, — сказал Новожилов.
Спасибо, хотя сейчас мне ничьего согласия не надобно. Сам буду решать! Беру ответственность на себя. Но неплохо, когда начальник штаба одобряет. Может, и есть какой-то другой вариант, только он не видится. Зато Скворцов видит: воронка на воронке, изувеченные трупы, раненый на носилках — ноги оторваны, землянка, развороченная прямым попаданием. Видит, запоминает и думает: решение принято, будь тверд и последователен. Толчком плеча открыл входную дверь. Снаряды и бомбы пощадили землянку. Василь сидел на нарах, привалясь к стояку; при появлении Скворцова вскочил, бросился к нему, прижался; сказал, извиняясь:
— Игорь Петрович, товарищ командир! Обеда нема! Кухня не варила, повара поховались от снарядов та бомб. Я ходил узнавать, побачил…
— Ты ходил на кухню?
— Та я быстренько, дядя Игорь!
Скворцов вздохнул укоризненно, про себя ликуя: Василек невредим! Проворчал:
— Неслух! Я тебе что наказывал? При стрельбе не выходить!
— Ни, сидеть! А не выходить, про то не говорили… Я и сидел…
— Хитрован ты! — сказал Новожилов, расстегивая пояс, и Скворцову примерещилось: выпороть собирается за непослушание. Он подивился несуразности этой мысли. Вошедшему Федоруку приказал:
— Иван Харитонович, проследи, чтоб кухня работала нормально. Всех обеспечить горячим обедом и ужином. А на завтра каждому партизану выдать сухим пайком, раздать все запасы…
У Федорука брови полезли вверх, челюсть отвалилась. Потешаясь над ним, Новожилов сказал:
— Иван Харитонович, командир принял важнейшее решение.
— К-какое? — выдавил из себя Федорук.
— Узнаете в свой черед.
— Д-даешь, Эдик! — Федорук не спускал взора со Скворцова, а тот подумал, что не к месту озорует начштаба, да и не к лицу это вообще службисту Эдуарду Новожилову. А когда уже ротные и взводные командиры набились в штабной землянке, Скворцова озарило: уходить будем разрозненными, мелкими группами, только так и возможно вырваться, точнее, просочиться из окружения. Командиры были в болотной жиже, глине и копоти, и даже свежие бинты на некоторых были в грязи. Они расселись на нарах, на скамейке в усталых, расслабленных позах, и только комвзвода Роман Стецько, бывший милиционер, не казался измученным и подавленным: посадка прямая, горделивая, взгляд сильный и твердый, будто говорящий: «Ну и что?» Встав перед ними в центре землянки, Скворцов подумал: «А если б все ротные и взводные остались в строю, было бы еще тесней в землянке». И эта горчившая, как полынок, мысль нежданно и подсказала вывод: выходить из мешка малыми силами, разрозненными группками. И дальше: просочившись, не ввязываясь по возможности в невыгодный для себя бой, сойтись затем группами где нибудь в обусловленном месте, может быть, это и есть партизанская тактика при столкновении с превосходящими силами противника: рассредоточиться, а после снова соединиться — и отряд сохранен как боеспособная единица. Выразимся менее категорично: это один из вариантов нашей тактики. Конечно, если отряд некрупный, мало смысла вступать в бой. А если крупный? Тогда не исключен бой хоть с целым полком карателей.
Скворцов переводил взгляд с лица на лицо, задержавшись на Романе Стецько («Милиционеры, как и пограничники, до войны маленько пообстрелялись, потому и воюют поуверенней»), и многих лиц ему не хватало. Подумал: скольких еще не будет хватать после того, как просочимся и соберемся вместе? Кольцо такое плотное, что начинаешь сомневаться, а нащупаем ли проходы? Не сомневайся! Решил — действуй! Взвешивая слова, Скворцов доложил о своих соображениях и о своем решении. Есть вопросы? Командиры безмолвствовали, глядели на него с напряжением и доверием. Роман Стецько сказал:
— Та правильное то решение!
Это был не вопрос, и Скворцов не ответил Роману Стецько. Сказал, если вопросов нет, то уточним время операции, порядок ее проведения и начал было уточнять, и тут Иван Харитонович Федорук поднялся с лавки:
— Товарищ командир, как же обертывается? Землянки и прочее сызнова бросать?
— Опоздали, товарищ Федорук, — сказал Новожилов. — Вопросы уже не задают, уже выполняют решение.
Новожилов усмехнулся, на нарах — тоже смешок. Федорук с недоумением уставился на Скворцова. Тот сказал:
— Время вопросов не прошло, а шуточек — прошло. Прошу всех быть предельно внимательными и собранными… Что мешает движению, оставить на месте. С собой взять самое необходимое. После уточнения деталей операции командирам разойтись по подразделениям немедленно…
Вот здесь-то, по деталям, и возникли многочисленные вопросы, и Скворцов, стараясь быть немногословным, отвечал на них. Он говорил и все ждал, что о чем-нибудь спросит или же как-то выскажется комиссар, но Емельянов лишь покашливал, не раскрывая рта. И что в глазах Емельянова, не прочтешь: отворачивается. Сердится; что не посоветовался с ним, самостоятельно принял решение? Если так, зря: это мое право и моя обязанность, да и недосуг разводить прения. А может, Константин Иванович понимает, молчаливо поддерживает? Нужна мне такая поддержка, нужна! Когда ротные и взводные стали расходиться, опять заголосили орудия и минометы — впору самому заголосить: разрывы опять изъязвляли расположение отряда, несли смерть. Из командиров кто двинул перебежками, под снарядами и минами, в свои подразделения — и таких Скворцов не удерживал; кто остался пережидать обстрел — и таких Скворцов не подталкивал в спины. В конце концов взрослые, многоопытные, сами знают, как поступить. Больше занимало: каратели будут атаковать, не будут? Обстрел прекратился, командиры поспешили к окопам, а вот в атаку автоматчики так и не поднялись. Факт, подтверждающий: собираются перебить снарядами да бомбами.
Значит: уход отсюда не терпит отлагательства. Конечно, потери при прорыве неизбежны, но здесь теряем, сказать помягче, не меньше; в первом случае — что-то выведем, что-то сохраним, во втором — поголовно обречены, поголовно выкосят бомбами, снарядами, минами, удушат голодом и холодом. Несколько минут Скворцов смотрел перед собой, никого не видя, а затем стремительно встал, опрокинув котелок и не заметив этого.
… Уходили, просачивались, прорывались — как угодно назови — ночью, партизаны тенями скользили в темноте, и Скворцов подумал: «Вероятней всего, у каждой группы будет по-своему. Какая с боем, какая без шума пройдет. Не исключено, что и не каждая группа пройдет. Кто-то и уснет вечным сном на Черных болотах в эту промозглую, ветреную, беззвездную — счастье, что беззвездная — ночь». Скворцов шел впереди своей группы, но впереди него, шагах в четырех-пяти, шел с шестом Роман Стецько и тыкал этим
