это контрреволюция справа; большевики — контрреволюция слева. Для него (вероятно, для многих и теперь) непреходящей ценностью была лишь Февральская революция. Именно здесь, думаю и я, Россией был упущен великий исторический шанс.
Керенский, быстро поняв, что Ленин не хочет стать союзником демократической эволюции, тем не менее, по отношению к вождю большевиков вел себя сдержанно и порой весьма благородно. Даже в последующем он не опускался до площадных, плебейски-плоских выражений, в чем себе никогда не отказывал Ленин. Вот пример.
На одном из заседаний Временного правительства Милюков в своем выступлении заявил: «В какой мере германская рука активно участвовала в нашей революции — это вопрос, который никогда, надо думать, не получит полного, исчерпывающего ответа… Но германские деньги в революции все же сыграли свою роль…
Керенский, расхаживавший по комнате, остановился, побледнел и закричал:
— Как? Что Вы сказали? Повторите! — и быстрыми шагами приблизился к своему месту у стола. Милюков спокойно повторил.
Керенский словно осатанел. Он схватил свой портфель и, хлопнув им по столу, закричал:
— После того как господин Милюков осмелился в моем присутствии оклеветать святое дело великой русской революции, я ни одной минуты здесь больше не желаю оставаться.
Схватив портфель, повернулся и вылетел стрелой из зала…
Львов выбежал следом, догнал, уговорил, вернул…»107
Даже когда под влиянием и давлением негодующего общественного мнения Временное правительство издало распоряжение об аресте Ленина и некоторых других лиц, подозреваемых в связях с немцами, Керенский, одобряя в принципе создание специальной комиссии по расследованию, подчеркнул:
— Пусть эти люди ответят перед лицом закона. Только закона…
Керенский хотел уважать закон. Он не был создан для революционных жестокостей. Ленин — другое дело.
…В мае 1918 года Ленин, узнав, что Московский Революционный трибунал, рассмотрев 2 мая 1918 года дело по обвинению четырех служащих суда во взяточничестве, вынес им мягкую меру наказания, тотчас пишет записку в ЦК, где есть строки о судьях:
«Вместо расстрела взяточников выносить такие издевательски слабые и мирные приговоры есть поступок
Ну а что касается судей, которые стали поводом для грозных записок, Ленин настоял, чтобы ВЦИК пересмотрел дело и взяточники непременно получили по 10 лет тюрьмы.
В этой истории любопытно другое. Ленин, сам того не подозревая, своей запиской в ЦК РКП дает характеристику Керенскому (как и Мартову) как либералу, человеку, не способному к «революционной твердости». В этой оценке Ленин прав: Керенский не годился в диктаторы. Хотя одно время Ленин упорно пытался обвинить его в бонапартизме.
Керенскому не повезло в истории. Ее любимчик всего на полгода, он затем на долгие десятилетия (Александр Федорович прожил без малого девяносто лет) был многими предан остракизму: большевиками, белыми эмигрантами, социалистами, буржуазными деятелями. Благодаря многолетним усилиям советской историографии он топчется где-то на краю исторической сцены как фигляр, марионетка, политический клоун. Даже его кличка, под которой на него было заведено дело спецслужбами НКВД, была весьма выразительной: Клоун110.
На протяжении десятилетий сначала Сталин, а затем и другие советские бонзы пристально следили за Керенским. В 20–50-е годы агенты ИНО ОГПУ-НКВД контролировали каждый шаг Керенского. Любое его выступление, статья, поездка тут же становились известными Москве. Задача уничтожения Керенского, видимо, не ставилась; большевистское руководство скоро убедилось, что политически он ему не опасен. Даже предпринимались попытки влияния на Керенского в определенном направлении. К нему подсылались «неожиданные собеседники», «старые знакомые», «единомышленники», но Керенский не запятнал себя сотрудничеством с агентами Кремля. Несмотря на противоречивые подчас высказывания, Керенский до конца дней остался приверженцем идеалов свободы и демократии, которые провозгласила Февральская революция.
Но, думаю, в конце концов, история Керенского оценит по достоинству. Это был демократ-самородок. Он несколько месяцев был горячим любимцем народа, потому что сам любил его, но никогда не заискивал перед ним. Керенский был способен, ощущая слепую инерцию толпы, бросать ей яростные слова:
— Взбунтовавшиеся рабы!
И толпа покорно замирала. Как писал тонкий наблюдатель человеческих состояний Виктор Чернов, «в лучшие свои минуты он мог сообщать толпе огромные заряды нравственного электричества, заставлять ее плакать и смеяться, опускаться на колени и взвиваться вверх, клясться и каяться, любить и ненавидеть до самозабвения…»111. Я думаю, что это прекрасная и точная характеристика Керенского в его «лучшие минуты».
Керенский интуитивно понимал, что два враждебных крыла — правое и левое — при отсутствии сильного либерально-демократического центра рано или поздно схлестнутся, затопив Россию кровью. Он возлагал огромные надежды на Учредительное собрание, которое должно стать первым «всероссийским народным парламентом», способным повести Россию по дороге демократии. Калиф на час страстно хотел привести Россию к этому спасительному, как он выражался, «большому всероссийскому комитету», способному выработать стратегию нации. Керенский «прилагал чудовищные усилия воли и мысли», писал сторонник главы Временного правительства Станкевич, «для того чтобы поворачивать весь громадный корабль государственности в ту сторону, где видел спасение»112. Ему же Керенский поведал, что он «с нетерпением ожидает созыва Учредительного собрания, для того чтобы открыть его, сложить свои полномочия и немедленно, во что бы то ни стало, уйти»113.
Увы, он не уйдет сам. Ему просто придется бежать.
Находясь в начале январе 1918 года в России, в подполье (в Москве и Петрограде), пытаясь вырваться в Европу, Керенский имел все основания воскликнуть, узнав о разгоне большевиками Учредительного собрания, как Робеспьер, когда его схватили:
— Революция погибла! Настало царство разбойников…
Ведь он так любил говорить о Французской революции! Он любил и демократическую революцию российского Февраля. Многие его слова о ней оказались пророческими. Выступая 16 мая 1917 года на митинге в Одессе, Керенский воскликнул:
— Нам суждено повторить сказку Великой Французской революции!114
Хотя, если говорить о «повторении сказки», более прав А. Н. Потресов: «Российская катастрофа куда шире французской и по своему охвату и, в особенности, куда глубже, радикальнее, по предпринятой ею перестройке и осуществленному разрушению»115.
Ленин был беспощаден к Керенскому. Только в опубликованных материалах (так называемом Полном собрании сочинений) фамилия Керенского за период революции упоминается более двухсот раз! Любимый лейтмотив ленинских речей и статей, касающихся Керенского, это обвинение его в тайных договорах с союзниками. Керенский «считался эсером — и как будто социалистом, и как будто бы революционером, а на самом деле представлял из себя империалиста, который прятал тайные договоры в кармане…»116. Эти «договоры в кармане» не дают Ленину покоя. Выступая в Московском Совете, Ленин заявил неуклюжей фразой, что «враги, с которыми нам приходилось иметь дело до сих пор, — и Романов, и Керенский, и русская буржуазия — тупая, неорганизованная, некультурная,
