хлеба. А еще страшнее — соли. Наши токари, фрезеровщики ухитрялись иногда выкроить минутку, чтобы выточить алюминиевую расческу и каким-то образом обменять ее у гражданских лиц, работавших на этой территории. Махорку доставать удавалось, а соль — нет. Мне лет десять после войны снились эти огромные белые рыбьи куски в мутной воде — единственная в то время пища.
Нашу часть немцы бомбили два раза в сутки — в два часа дня и в два часа ночи. Чтобы не терять технику и людей, нас летом отвели под Мечетку.
Знать бы мне тогда, что суждено дожить до победы, отпросилась бы у командира на целый день. И пришла бы на Ульяновскую улицу, где я жила до войны и о которой позже я написала книгу.
Е. МЕДВЕДЕВА. Мы жили в большом доме на Садовой, что рядом с университетом. У нас была отличная трехкомнатная квартира. Муж, Матвей Данилович, работал директором Ростовского Стройбанка. Дружил с Орджоникидзе, Ворошиловым. Мне сам Серго ручки целовал. Должность мужа соответствовала генеральскому чину. Его взяли в 37-м. Орджоникидзе тогда уже не было в живых, и я написала Ворошилову, но он не ответил. Перед войной мужа отпустили, и он ушел на фронт рядовым. Был ранен, пришел на костылях, но так как он был репрессирован раньше, несмотря на эту рану, его снова забрали, и он пропал без вести. Дочь после окончания 10-го класса в 41-м пошла санитаркой на фронт, сын, — офицер — тоже был в армии. Так я осталась одна…
В мою квартиру № 21 на четвертом этаже поселили солдат. Они меня не трогали, но и ни разу не дали что-нибудь поесть. У нас была огромная двухметровая ванна. Так вот они ее использовали как туалет. Было очень холодно и дерьмо замерзало. И они меня заставляли ее чистить, Но не это было самое страшное. Человек ко всему привыкает, и это я воспринимала как норму. Для меня смыслом жизни было ожидание своих детей. Я так ждала их стука в дверь! Дождаться свободы и детей! Вот что меня поддерживало. Боялась одного — упасть на улице от голода. Умру на улице, а дети придут и не найдут моих следов. Лучше уж, замерзнуть у себя дома. Обстрелов, бомбежек я не так боялась. И мне повезло. Сын был в составе частей, освобождавших Ростов. И дочь вскоре приехала. Когда они меня увидели, то едва узнали. Мне не было страшно, страшно было им. Сын меня тогда сфотографировал. Одна кожа да кости — возраст нельзя было определить. Как в Освенциме. Да Ростов при немцах и напоминал огромный концлагерь. Тот, кто не сотрудничал с немцами, жил ужасно. Вся Садовая была разрушена. Универмаг уцелевший да наш дом — как два зуба на пустой челюсти.
Мы, конечно, слышали о расстрелах, но не знали всей картины. А когда нам рассказывали о них после освобождения города, мы были поражены. Но острой ненависти к немцам все равно не было. И на пленных, которых мы видели, это никак не отражалось. Они были для нас несчастными людьми и никак не ассоциировались с теми, кто разрушил город и истязал его жителей, они были для нас как бы другими людьми. Конвоиры не запрещали давать им какие-то крохи, которые приносили ростовчане своим вчерашним поработителям.
В. КОТЛЯРОВА. Когда наши вошли, мы свободно, без опаски бегали по улицам. На заборах, столбах много было расклеено портретов Гитлера. Мы выкалывали ему глаза, а потом срывали эту вонючую харю.
В. ТУРБИН. Мы подошли к Ростову со стороны Ольгинской. Погода была ясная, солнечная. Весь Ростов лежал как на ладони, и зрелище было удручающее. Горело здание театра Горького, его «лоб» просматривается черти откуда: все в копоти, в развалинах. И у меня, истинного ростовчанина, аж сердце, как говорится, защемило от такой картины. Практически вся улица Энгельса была разрушена, Буденновский — тоже. Если говорить о злодеяниях немцев, о том, что они разрушили город, уничтожили столько людей, было первое впечатление, что мы никогда не в состоянии будем все восстановить. Завод «Ростсельмаш», замечательный образец нашего строительства, лежал в руинах. Кое-какие цеха полуразрушенные были, где немцы пытались восстанавливать свою боевую технику. Я не могу даже передать: у народа был какой-то подавленный вид. Оккупация хотя была непродолжительной, но отпечаток оставила очень тяжелый. Особенно психологический. Об улыбках, о смехе и говорить не приходилось. Ведь население из продовольствия практически ничего не получало. Все метались в поисках продуктов — это из рассказов моей матери. Когда я пришел в свою квартиру, там ничего уже не осталось, все ушло на менку. Если бы, допустим, где-то еще бы полгода мы не освободили Ростов, население основное погибло бы от голода.
А. КАРАПЕТЯН. Наши вошли в город с боями. Смотрю, по-над стенками пригибаются, бегут вдоль заборов. Немцы кое-где прятались, отстреливались. Наши поражали эту точку — и дальше.
Мы потом бегали, искали живых среди упавших, мороз-то ведь был большой. Собирали трупы убитых солдат и на улицах города, и за Доном. Солдаты лежали замерзшие в разных позах. Они уже были одеты хорошо, в валенках, тулупах. Мы громоздили их на санки перевязывали веревками и таскали в парк имени Фрунзе, складывали штабелями. Там ведь две братские могилы: одна 41-го года, другая — 43-го. Там, наверное, похоронены тысячи трупов. Хоронили убитых и в Кировском сквере. Помню, лежали две женщины-санитарки. Одной пуля разорвала горло, другой осколок снаряда разворотил всю грудь. Рубашка, гимнастерка, тело — все вывернуто. Собаки облизывали кровь, грызли мясо и страшно выли. Эти картины стоят перед глазами до сих пор.
В. ВИННИКОВА. Утром мы варили кукурузу. Заходят во двор наши солдаты. «Хозяйка, можно взять?» Мать: «Садитесь, ребята, я вам сейчас супу дам». Только руки помыли, стучат в окно: «Собирайтесь!» Они: «Вот так всегда, поесть не успеешь». Кукурузу за пазуху и айда на улицу.
Потом, когда они уже обосновались, я к ним с котелком ходила. Дает мне солдат котелок с кашей: «Валя, возьми». Я плачу. Он: «Отчего же ты плачешь?» — «Мало дали» — «Мало? Ты это сначала съешь!» А каша была с тушенкой, объедение.
Т. ХАЗАГЕРОВ. После ухода немцев, мы вернулись в свой дом. Первое, что увидели: весь наш этаж представлял из себя огромный туалет. Везде валялись фекалии. Вместо бумаги они использовали журналы с изображением красоток и своих политических вождей. Последние две комнаты были накрепко забиты. Я подумал: там, наверное, хранится что-то ценное. С большим трудом попал я туда. И что вижу: огромные кучи дерьма! Они превратили и эти комнаты в отхожее место.
Е. СЕРОВ. Когда немцы ушли, мы вернулись в свою квартиру. В нашей комнате висел портрет Гитлера. Бабушка рассказывала: я посмотрел, плюнул и ушел.
Н. КОРОЛЕВА. Мой муж был на войне с первого дня до последнего. Как ушел, так от него и не было вестей. Сын, Сергей, потом все ходил по городу его искал. Когда наши вошли в Ростов, стали говорить: на Каменке освободили наших пленных, их немцы не успели расстрелять. Я взяла сына за руку, и мы пошли туда — а вдруг его там найдем. Во время войны надежда была одной из самых сильных вещей.
Ш. ЧАГАЕВ. В городе было много немецких лошадей. Они находились в конюшнях на Нижне- Гниловской. Немцы не успели вывезти этих лошадей. И чтобы они не достались Красной Армии, послали бомбардировщики, и те разбомбили конюшни. И вот почти весь Ростов, узнав о побитых лошадях, нахлынул туда. Было настоящее паломничество. Люди шли с топорами и рубили эту конину. Месяца два ели котлеты из конского мяса.
М. ВДОВИН. Было еще два массированных налета немецкой авиации уже после освобождения города советскими войсками, 21 и 22 марта 1943 года. 21 марта налет начался где-то около четырех часов дня и продолжался около трех часов, а 22 марта самолеты прилетели в 11 часов дня и бомбили тоже несколько часов. Но что было для ростовчан удивительно — это мины-сюрпризы. Они принесли много жертв. Самолеты высыпали в этот раз очень много мелких бомб и мины-сюрпризы в виде авторучек, карандашей, карманных фонариков, разных шкатулок, детских игрушек, зажигалок… Достаточно было эту вещицу поднять — раздавался взрыв. Жертв после этих двух бомбежек было очень много. Осталось-много калек. Когда начались занятия в школах, в каждом классе было по 3–4 ученика — у того кисть оторвана, у того глаз выбит. После этого были еще одиночные бомбежки, но массированных налетов уже не было.
Как позже мы узнали: в Ростове из 47 тысяч домов было разрушено около 18 тысяч, то есть третья часть.
Л. ВВЕДЕНСКАЯ. Я вернулась в Ростов из эвакуации в марте 43-го года. И пришла в ужас. Когда я впервые перед войной попала сюда, влюбилась в этот прекрасный южный город. А сейчас он выглядел страшно. Весь центр был разрушен. Стояли коробки домов, зияли пустые окна. Люди рассказывали, в каких невыносимых условиях они жили. Но были и комические случаи. Одна женщина, она была музыкантом, говорила мне: у нее на постое расположились немцы и часто просили сыграть им что-нибудь и спеть. А по- русски они ничего не понимали. И она под веселую мелодию распевала им: «Как я вас всех ненавижу! Чтобы
