Для Надежды Самойловны наступили самые хлопотливые и радостные дни.
Замирая от восторга, следил Саша за матерью, когда она, нарядная, в праздничном ситцевом платье, с блестящими от волнения глазами, появлялась на сцене. В несколько рядов, полукругом, выстраивалось человек тридцать — всё знакомые Саше люди. Выходила вперед в длинном черном платье руководительница хора, учительница Домна Васильевна. Затихали в битком набитом помещении люди. И сперва тихо-тихо, как басовая струна на гитаре, начинали рокотать голоса:
— Э-э-э-э-эх… да-а… э-э-э-э-эх!.. Калинка, калинка, Калинка моя…
Голоса набирали силу, от них словно раздвигались стены здания, становилось светло, просторно, радостно.
Теперь уже в песне слышалась просьба. Голоса звонко кого-то уговаривали, упрашивали:
Словно отвечая на просьбу, весь хор гремел:
Голос матери выделялся. Может быть, для других это было незаметно. Но Саша отличал его чуть вздрагивающий на высокой ноте, сильный, звучный, проникающий в самую душу. В эти минуты он забывал все на свете. Он видел только мать, ее разрумянившееся лицо, озаренное ярким светом лампы-«молнии». Казалось, что в клубе не было больше людей, кроме него самого и матери. Он видел и слышал только ее.
Но самыми радостными были для Саши дни, когда драмкружок в Песковатском ставил спектакли.
Уже с того часа, когда мать получала роль и поздно вечером при свете ночника начинала ее учить, Саша терял покой и сон. Чуть потрескивал фитиль в лампе, по стенам скользили длинные тени, за обоями шуршали тараканы. Саша, широко раскрыв глаза, следил, как мать шепотом, боясь разбудить уснувшего Витюшку, повторяла роль. Она то задумывалась, облокотившись на стол и глядя куда-то вдаль, то, снова наклонившись над тетрадкой, шептала что-то про себя, едва шевеля губами.
И вот наступал день спектакля. Задолго до начала представления в клуб начинали собираться и старые и малые, не говоря уже о молодежи.
У дверей шумели неумолимые контролеры, которых осаждала толпа песковатских ребятишек, всеми правдами и неправдами стремящихся проникнуть в зрительный зал. Взволнованные артисты торопливо сновали взад и вперед, ни на кого не обращая внимания.
Пробравшись в зрительный зал, Саша и Витюшка размещались на бесплатных местах — сбоку на подоконнике.
— Ты не вздумай опять орать, — предупреждает Саша младшего брата, недовольный, что тот увязался за ним.
Саша помнит, как в прошлом году с Витюшкой в зрительном зале произошел конфуз.
По ходу действия Надежду Самойловну должны были разбойники ранить ножом. Увидев, что мать замертво свалилась на пол, Витюшка заорал во все горло: «Мама!.. Мамка!..» — и, обливаясь слезами, ринулся на сцену. Саша тоже закричал и побежал за ним, позабыв, что все это происходит не взаправду. Быстро собирается народ. Саше и Витюшке с подоконника видно все как на ладони. От духоты лампы, висящие перед сценой, начинают чадить. Огоньки в них бьются, как воробьи в клетке. Саша знает, что в эту минуту происходит на сцене. Там артистам подводят глаза, приклеивают усы и бороды. Люди становятся чудными и незнакомыми.
Вдали, в задних рядах, Саша видит отца, дядю Митю и даже дедушку.
Звенит третий звонок.
Сейчас начнут! — шепчет Витюшка, от нетерпения ерзая на месте.
Словно волна пробегает по зрительному залу. Медленно под стихающий говор людей поднимается занавес — и зал замирает. На сцене растут зеленые кусты, стоят скамейки, а вдали, за крутым берегом, просвечивает голубая лента реки.
И вот вышла Катерина, как теперь зовут мать. Какой скорбью, тоской звучит ее голос, когда она рассказывает про родительский дом, где ей жилось радостно, легко, привольно под крылом ласковой матушки, которая в ней души не чаяла! Как ухаживала она за цветами, которых в доме было много-много…
Оглушительно гремит гром. Саша знает, что это ребята стучат за кулисами в лист кровельного железа. Сгущаются тучи, темнеет на сцене… Наверно, по этой причине и пьеса называется «Гроза».
И вот опять грустно звучит ясный, родной голос Катерины-матери:
— Куда теперь? Домой идти? Нет, мне что домой, что в могилу — все равно…
Трепет проходит по зрительному залу, у многих на глазах слезы. Слышно, как люди тяжело дышат. Рядом съежился Витюшка. Слезы ручьем текут у него по щекам. Но он крепится, молчит.
— Катерина утопилась!.. — шепчутся кругом. Порывисто опускается занавес. Дрожит в громе аплодисментов зрительный зал. Но Саша ничего не слышит. Он пробирается сквозь ряды скамеек, бросив на произвол судьбы брата. Наконец врывается за кулисы, находит Катерину-мать, бросается к ней и крепко обхватывает ее колени. Она живая… Она улыбается. Сверкают белке зубы, блестят голубые глаза.
— Мама!.. Мама!.. — задыхаясь, повторяет Саша, не сводя с лица матери восторженных, сияющих глаз. — Ты играла лучше всех… Так все говорят…
Вместе они возвращаются домой, возбужденные, радостные и усталые. Под ногами хрустит молодой снежок. Морозный воздух приятно кружит голову. Позади звучат песни девчат и разливается гармошка. Отец идет с дядей Митей.
Оба о чем-то горячо и громко спорят.
— Нас зимой в пионеры будут принимать… — снова сообщает Саша матери волнующую новость и вздыхает: — Зима что-то долго не ложится…
Навстречу мчатся Громила и Тенор. Они одни оставались дома и теперь радостным визгом встречают хозяев.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
В один из декабрьских дней 1934 года все третьеклассники в школе выглядели как-то необычно. Мальчики в белых рубашках старались держаться солидно и независимо.
Саша в новой синей вельветовой курточке и скрипучих ботинках тоже выглядел именинником. У девочек пестрели в волосах новые ленточки. Александра Степановна в темно-синей шерстяной юбке и
