духовно-нравственное регулирование частной собственности таким ее размером, который предполагает «аскетику и ограничение похоти жизни».
«Похоть жизни» ограничило само время: Европа находилась в страшном периоде своей истории. В 1939 году во Франции прошла мобилизация («Впечатление жуткое… — написала в дневнике Лидия. — Когда видишь этот Париж, всегда такой блестящий, яркий, кажется, что снится какой-то кошмарный сон!»[409]). После объявления войны Бердяевым, как и другим жителям Парижа, выдали маски на случай газовой атаки, но испробовать их в деле не пришлось, они заняли свои места на полках шкафов, о них быстро забыли. Жители домов были поставлены в известность, в какое убежище им идти в случае налета бомбардировщиков, — но такие налеты были только два раза, в сентябре. К тому же Бердяевы устроили у себя дома собственное убежище: забили окна погреба мешками с песком, «а от газов решили приспособить… ванную, замазав все щели», — им теперь не нужно было в случае тревоги даже выходить из дома. Лавки были открыты, магазины обслуживали покупателей, с продуктами перебоев не было, кафе и рестораны работали, даже театры вновь открылись… Жители французских городов, которых известие об объявлении войны заставило вспомнить все ужасы, пережитые в войне предыдущей, через некоторое время успокоились, — жизнь вошла в прежнюю колею. Но спокойствие не было долгим.
Новый 1940 год пришел вместе с сильными холодами и морозами, что люди суеверные трактовали как дурное предзнаменование. Бердяевы замерзали, — как назло, в доме испортилось отопление. Сидели дома одетыми, старались меньше выходить на улицу (за продуктами ходил Николай Александрович, оберегая сестер), а вечерами читали вслух Ибсена и Тургенева. Когда в феврале потеплело, Лидия Юдифовна отправилась в Париж по разным накопившимся делам. Ее поразил обыденный вид города: «Если бы не солдаты, трудно было бы представить, что мы переживаем войну. Магазины полны товаров, никакой суеты. Все по-прежнему…» Впрочем, «странная война» закончилась весной 1940 года, когда германские войска вторглись в Норвегию и Данию. А еще через месяц Германия напала на страны Бенилюкса (Бельгию, Нидерланды и Люксембург), которые до тех пор поддерживали нейтралитет. Тогда же наступила и очередь Франции.
Наступление Германии было стремительным; все это совершенно не походило на позиционную Первую мировую: немецкие танки и бронетехника чрезвычайно быстро и глубоко проникли за линию фронта, а налеты авиации препятствовали перемещению войск противника и подвозу снабжения. «Блицкриг» (молниеносная война) не оставляла противнику времени на раздумья. 380 километров хваленой линии Мажино, построенной для обороны Франции от Германии, не сыграли никакой роли в защите страны: немецкие войска захватили Францию буквально за несколько дней. 5 июня немцы нанесли удар в тыл линии Мажино, а 14 июня они уже были в Париже, который сначала бомбардировали с воздуха. На Эйфелеву башню водрузили свастику. Жители просто не успевали эвакуироваться: сохранились описания того времени забитых машинами и повозками французских дорог, пыльных колонн людей, которые пешком пытались уйти от германской армии, побросав свои дома. В одном из рассказов Нины Берберовой (она жила в эмиграции во Франции) есть такой рассказ о происходившем исходе глазами женщины, оказавшейся «на даче» под Парижем: «Поездов нет, газеты не вышли… в Париж нельзя, а из Парижа люди едут вторые сутки… По большой дороге… в три ряда шли повозки и машины… Там шла артиллерия, шли цыганские таборы, грузовики, нагруженные гроссбухами (а на них сидели бледные бухгалтеры, эвакуируя банк, основу государства), там шагали пешеходы, ехали велосипедисты, двигалась растроенная кавалерия на легких лошадях, вперемежку с першеронами, впряженными в длинные телеги, на которых стояли швейные машины, утварь, мебель, бочки. Высоко на скарбе сидели старухи, и в автомобилях сидели старухи, мертвенно- бледные и простоволосые; старухи шли пешком, некоторых вели под руки, и опять шли войска, везли старенькие пушки, великолепный, пустой красный крест шел следом за гоночной машиной, из которой свешивалась лопоухая собака, похожая на мех. Потом везли раненых, и некоторые уныло сидели, держа в руке собственную ногу или руку, обрубок, из которого капала на дорогу кровь… Везли сено, немолотую пшеницу, уходили заводские станки и цистерны с нефтью, и до горизонта был виден этот странный, живой и уже мертвый поток»[410].
Поражение Франции было настолько внезапным и полным, что не поддавалось никакому рациональному объяснению, кроме предательства интересов народа французским правительством. Уже 22 июня Франция подписала с Германией перемирие, в результате которого немцы оккупировали север страны, а на юге возникло коллаборационистское правительство в городе Виши во главе с маршалом Филиппом Петеном. Одновременно с этим французский полковник (генералом он станет позже) Шарль де Голль выступил по радио из Лондона и призвал всех французов объединиться для борьбы с захватчиками. Как и в других оккупированных странах, во Франции возникло движение Сопротивления, и под покровительством Англии начала свою деятельность «Свободная Франция». А в 1942 году Германия полностью оккупировала Францию, и марионеточное правительство Виши, этот фиговый листок, прикрывавший факт захвата Франции, перестало существовать.
Знакомые советовали Бердяеву уехать от ужасов войны в Америку. Многие его знакомые так и сделали: за океаном оказались Е. Извольская, И. Манциарли, Г. Федотов, В. Яновский. Николай Александрович уехать отказался: жизнь уже не раз заставляла его менять дома и страны, он устал от переездов, от усилий каждый раз начинать новую жизнь. Его поддержали жена и свояченица. Решено было остаться во Франции, если это будет возможно. Не зная, чего ожидать от оккупантов, Бердяевы уехали летом из Парижа. Помог им в этом Монбризон. Они провели лето 1940 года на юго-западе Франции, в чудесном местечке Пила (Pilat) недалеко от Бордо, вблизи имения Монбризонов. Дорога туда не была простой: даже выбраться из Кламара в Париж стоило Бердяевым трудов. Такси, разумеется, не работали, им пришлось нанять открытый грузовик, куда они вскарабкались вместе со своим багажом и котом Мури в корзине. Потом трем пожилым людям пришлось безуспешно штурмовать отходящий поезд, — паника гнала людей вон из Парижа. Бердяевы, которые не могли ни уехать, ни вернуться в Кламар, вынуждены были переночевать в маленькой гостинице недалеко от вокзала, а следующим утром предприняли еще одну попытку покинуть столицу. Толпа не уменьшилась: Николай Александрович даже боялся, что Лидию Юдифовну и ее сестру могут задавить. Он пытался помочь женщинам, старался защитить Мури (держал корзину с ним над головой), а когда толпа притиснула его к жене, сказал вдруг: «У меня появилась интересная мысль для моей книги». Бердяев даже в таких обстоятельствах жил в своем мире, отличном от того, что окружал его в реальности. В конце концов им удалось сесть в поезд и доехать до Пила.
Лес, Атлантический океан, песчаные дюны, — место было удивительно красивым, но ничто не радовало. Бердяевы хотели избежать оккупации, а этого-то и не удалось: в Пила очень скоро оказалось большое количество немецких войск. «Мы живем в лесу в небольшом деревянном домике, — сообщал Николай Александрович И. П. Романовой 14 июля. — Воздух тут чудный. При других условиях тут было бы очень хорошо»[411]. Бердяевы провели в Пила около трех месяцев, надеялись осенью вернуться к себе в Кламар, хотя уверенности в этом, конечно, не было. В Кламаре были книги, знакомые, привычная жизнь и — врачи. Все трое по очереди болели — сказывался возраст. Николай Александрович страдал от сахарного диабета, его мучил опять возникший трахеит, бывали головокружения. При его отношении к болезням все это действовало угнетающе-депрессивно. Впрочем, Николай Александрович писал книгу (ту, что потом получила название «Самопознание»). Начал он очередную главу такими словами: «Я начинаю писать эту главу в страшные и мучительные дни европейской истории. Достаточно сказать, что это июнь 1940 года. Целые миры рушатся и возникают еще неведомые миры. Жизнь людей и народов выброшена во вне, и эта выброшенность во вне определяется прежде всего страшной трудностью и стесненностью жизни»[412]. Мучило Бердяева и то, что советская Россия играла неприглядную роль в начале войны: в июне советскими войсками за три дня были оккупированы Балтийские государства — Литва, Латвия и Эстония, чуть позже СССР присоединил принадлежавшую Румынии Бессарабию. Это огорчало Бердяева и привело его к печальным обобщениям, недаром в одном из писем И. П. Романовой он написал: «В мире такое страшное преобладание зла над добром и тьмы над светом, что традиционное учение о Промысле Божьем, которое повсюду видит действие Божьего всемогущества, требует пересмотра»[413].
Осенью Бердяевы, несмотря на оккупацию, вернулись в свой дом в Кламаре. Свежий сосновый воздух Пила оказал на Николая Александровича благотворное воздействие — он почувствовал себя лучше, перестала кружиться голова, да и кашель почти прошел. Но дома расстраивали военные вести, — все вокруг обсуждали бомбардировки Англии: после капитуляции Франции Германия вела настоящую воздушную войну
