с ужасом ждущей, когда появится хозяин, со скрипом раздвинет жуткие челюсти…
Меня куда-то волокли. Потолок уплывал за лоб, к темени. Я хотел спросить: куда, зачем? Язык не слушался, губы не слушались, гортань – тоже. Боли я не чувствовал – был словно ватный. И страха не осталось – только раздражение и обида. Кто-то все решил за меня, кто-то мной управляет, а я не желаю никому подчиняться, я не хо-чу!
И тут я вспомнил, что произошло в штабе. И застонал от боли. Я впервые ее ощутил. В сердце вонзили раскаленный прут – и вскоре пылала вся грудь и голова. А меня продолжали куда-то нести: белый потолок сменился серым небом, серое небо – белым потолком, который почему-то стал гораздо ниже.
«Это не убийцы, – решил я. – Они не стали бы откладывать контрольный выстрел и удар, отсекающий голову. Таков порядок. Значит, им понадобился „язык“.
– Игорь! Ты меня слышишь?
Дурацкий вопрос. Конечно слышу. Но что это меняет?
– Игорь! Если слышишь, моргни два раза. Или пальцем шевельни. Игорь!
Голос вроде знакомый, а никак не узнать. «Игорь…» Кто-то из своих. Непонятно… Я попытался моргнуть, как просили. Не получилось. Попробовал силою самозаговора овладеть веками, напрягся, вспоминая логические слова, и тотчас все стало меркнуть.
Когда снова пришел в себя, увидел рядом смутную белую фигуру. Она была неподвижна. Она не знала, что я уже в порядке. А я был рад, что у меня посетитель. Я успел отдохнуть от людей, и одному стало скучно. Я был очень рад. Теперь бы понять, кто это.
На меня пристально смотрел отец. Я сразу узнал с детства знакомый, душу вынимающий, полный осуждения взгляд, который он всегда маскировал под удивление. «Как ты мог это сделать? Ведь ты же мой сын». И в очередной раз я чувствовал себя экзотическим насекомым, которому не место среди людей.
– Ты пришел меня судить?
Отец молчал, но я слышал его голос. Он читал мне приговор, который был бесконечен, – отец все не мог добраться до назначенного мне наказания. Наказанием стал его взгляд, наклон головы, движение плеч… И я попытался оправдаться, остановив этот немой монолог, который почище расстрела.
– Я не сумел себя заставить… – Слова застревали в горле. Вот не думал, что придется оправдываться еще и в том, чего я не совершил в тот страшный день – день штурма Блямбы. До сих пор меня проклинали именно за содеянное.
Отец не отозвался. Мне даже почудилось, что глаза его закрыты.
– Использовать осадную артиллерию – против своих… Мы за пару минут уничтожили бы стрелков у окон… Но расстреливать Гильдию из орудий – это было выше моих сил. – Никак не удавалось собрать расползшиеся по пылающей черепушке мысли. – Меч и пуля еще дозволены… как последний аргумент в споре. Это было все еще наше внутреннее дело. А пушки и бомбы – нет. Это уже настоящая война. Самих с собой…
– Ты предпочел, чтобы напрасно гибли наши лучшие бойцы. – Когда отец заговорил, голос его показался странным, словно звучащим из огромной трубы. – Ты испугался обвинений. Люди злопамятны. На тебе до смерти висел бы ярлык: «Он расстрелял Гильдию из орудий». Ненависть и презрение – их тоже нужно уметь выдержать. Ноша оказалась бы тебе не по плечу.
– А как ты поступил бы на моем месте? – вырвалось у меня.
– Позволь мне остаться на моем, – ответил он все тем же искаженным голосом. – Это не лучшее из мест, но мне его не покинуть.
И исчез. То есть я потерял его из виду. Я долго вращал глазами и хотел повернуть голову, пока не заломило в висках и штырь снова не воткнулся в грудь. Я замычал от боли.
Ойкнула женщина. Оказывается, у дверей стояла медсестра. Она убежала, но вскоре вернулась, приведя с собой врача. Я пытался спросить, где отец. Меня не хотели понять. «Больной! Вам вредно говорить!» Мне вкатили лекарство, воткнув шприц в уже истыканную вену…
Утром я возобновил свои попытки. Лишь с пятого раза доктор Пронин наконец уразумел, чего я от него добиваюсь. И сказал:
– Вашего отца здесь не было и быть не могло. Потому что… – Прикусил язык.
– Поклянитесь, – до боли напрягая горло, с трудом выговорил я.
– Зуб даю, – с видимым облегчением сказал Пронин и, что-то шепнув сестре, кинулся к дверям.
По-моему, он всегда носится по коридорам госпиталя как сумасшедший. Боится опоздать.
Доктор был похож на синематографического злодея. Он носил длинные черные усы с закрученными концами, пепельные кудри с едва заметной проседью, нос – крутым крючком, грозящий проткнуть верхнюю губу, и глаза про фессионального шулера. Именно носил, потому что казался неумело загримированным актером. Белоснежный докторский халат усугублял впечатление.
При этом Пронин был добр, сказочно добр к своим пациентам и персоналу. Доброта излучалась из пор кожи, из морщинок у глаз, из уголков рта. Распространяясь по воздуху, она ощущалась вполне материально: у меня, например, вставали дыбом волосы и кожу щипало, словно в электрическом поле.
– А вы, батенька, в рубашке родились, – сказал доктор под конец своего следующего визита.
И он поведал мне, что пуля раздробила плечо и, срикошетив о лопатку, по счастью, избежала встречи с позвоночником. Доктор Пронин мне ее подарил. Кривая такая, набок свернутая – будто столкнувшаяся в полете не с Игорем Федоровичем Пришвиным, а по меньшей мере с броневой плитой. Это вторая. А та, первая… Она вошла в грудь, застряв у сердца, – полноготка бы вправо… Господь, в которого я не верую, хранил меня. Хранил, иное предназначение мне определив. Есть вещи пострашнее, чем смерть.
На следующее утро ни свет ни заря доктор Пронин влетел в палату и самолично начал обматывать мне голову пропитанными сукровицей бинтами. Я хотел было спросить его, уж не вторая ли это по счету галлюцинация, но доктор зашипел мне в ухо:
