– Ну, так чего же вы пришли-то ко мне, если не хотите никаких исков предъявлять!.. Ну, не хотите, и не надо!
– Как, зачем пришел? – удивился даже Чиликин. – Да чтобы вам сказать об этом. А то так сиди, дескать, в сторонке, будь благороден и даже возвышен, и об этом даже никто и знать не будет, даже человек, к которому это прямо относится? Нет-с, так нельзя! Мне все-таки нужно чтобы вы не имели права – слышите ли? – не имели права презирать меня. Впрочем, презирать-то вы можете – от этого, я думаю, не отделаетесь, но права-то иметь не будете, потому что я, спрятав под замок документ, способный окончательно разорить вас, поступаю возвышенно, и даже очень!..
Князь Иван поглядел на Чиликина, как бы удивляясь, что тот еще может говорить так, как будто он, князь Иван, не был уже окончательно разорен!
– Да и наконец, – продолжал Игнат Степанович, – деньги что? Тлен и суета! Лишь бы душа, душа-то цела осталась, а я знаю, что душа у вас, как кристалл, чистая. Иногда в тиши ночной вспоминаю о вас в разуме души-то этой и умиляюсь. И так это мне жаль даже вас бывает…
Косой чувствовал, что, кажется, Чиликин заврался слишком уже далеко и что слишком долго он не выдержит его вранья.
– Вы меня извините, но мне пора ехать, – остановил он Чиликина и встал из-за стола.
Ехать ему, конечно, никуда не требовалось, но он сказал это, чтоб покончить назойливый и неприятный разговор с Чиликиным.
– Ах, князь Иван Кириллович! – подхватил тот. – Я вам о душе толкую, а вы о том, что ехать вам. Погодите минуточку! Я вам говорю: деньги – тлен, и если бы о них одних шла речь, я не явился бы к вам. Нет-с, верьте, что я, кроме денет, понимать могу… я ведь кое-что знаю и еще… знаю, князь Иван Кириллович.
– Что еще, что вы знаете? – нетерпеливо проговорил, снова садясь. Косой.
Лицо Чиликина состроило гримасу, заменявшую у него улыбку, плоский зуб выставился и скрылся.
– Лицом женским, – нараспев сказал он, – уязвлен был и мысли, как мухи, вязнут в поставах паучиих.
– Что? – переспросил Косой.
– Это я про вас-с. Известно мне, что вы уязвлены.
«Что он говорит?» – силился сообразить князь, чувствуя смутную боязнь, что Чиликин, как гадина, подползает к тому, что было всего дороже и святее ему в жизни.
– Я вас не понимаю, – сказал он.
– Уж будто так и не понимаете? Я, кажется, я ясно сказал. Угодно, я назову сейчас ту самую, которая, так сказать, в предмете у вас?
Князь Иван почти до крови прикусил губу, и кулаки его сжимались уже.
Чиликин вовремя не дал ему ни сказать ничего, ни двинуться.
– Я не посмел бы так заговорить с вами, если бы всем сердцем не желал принести вам помощь. Да-с, князь Иван Кириллович, помощь… – вдруг съежившись и сделавшись очень почтительным, заговорил он. – У вас душа, как кристалл, чистая, а про них уже и говорить нечего. Ведь я их почти с детства знаю. Именьице их близехонько от нас; сами, конечно, помните, как езжали. И я езжал-с, и знаю. А теперь вот здесь уже, в Петербурге, счел тоже своим долгом навестить их и был принят со всею любезностью Верой Андреевной… Так вот, видите ли, значит, выходит, я не зла вам желаю, а, напротив, готов порадеть об интересах ваших.
Почтительность спасла Чиликина. Князь Иван видел, что он если и говорит о том, о чем не следовало ему знать, то говорит, во всяком случае, в должном тоне, да еще свои услуги предлагает.
– Да, но откуда вы можете знать об этом? – спросил он.
– Мало ли что я знаю, князь Иван Кириллович, мало ли что!..
– Я вас спрашиваю, – неестественно тихо повторил Косой, – откуда вы можете знать об этом?
Чиликин понял, что князь был в таком состоянии, что малейшая неосторожность способна вызвать в нем вспышку, в которой можно было раскаяться.
– Это уж, видно, судьба сама, – ответил он. – Я случайно в трубу слышал.
– В трубу?
– Да-с! Однажды разговор ваш с племянником владетельницы дома сего, с господином Торусским, слышал. У вас внизу труба была открыта, а у меня наверху – тоже. Говорили достаточно громко. Многое дословно слышал.
– Как же это вы? – удивился князь Иван.
– Очень просто-с. Ведь труба в камине прямая – по ней великолепно каждое слово передается.
Но Косой спрашивал не о том. Ясно было и для младенца, что по прямой трубе камина, покатый верх которого служил как бы приемником для звука, можно было слышать наверху все, что говорилось внизу.
– Я не о том, – пояснил он, – я спрашиваю, как же вы это подслушивали? Разве это хорошо?
– Я вам докладываю, что это сама судьба, а от нее уходить не полагается.
Как ни казалось это противно князю Ивану, но он видел, что действительно сама судьба посвятила Чиликина в его тайну и волей-неволей теперь приходится считаться с ним.
Но тут вот что пришло в голову князю: может быть, и в самом деле этот Чиликин ощутил в своей душе нечто вроде раскаяния и вполне искренне желает помочь ему? В этом не было ничего невероятного. Сам Косой был слишком порядочен, чтобы не почувствовать отзыва в своей душе ко всякому проявлению доброго намерения.
– Что же вы хотите сделать для меня? как помочь? – спросил он.
Чиликин увидел, что слова подействовали.
– Тут можно действовать различными способами, – заговорил он. – Главное-с, вам надо уничтожить соперника…
– Вы и это знаете? – спросил Косой.
– Знаю-с. Ну, так вот, есть для этого различные способы! Можно, например, совершенно извести его доносом…
– Как доносом?
– А так, втянуть в политическое дело и донести потом. Мне одному это не сделать… но при вашей помощи…
«Экая гадина!» – мелькнуло у Косого, и он воскликнул:
– Да кто же вам сказал, что я стану помогать вам в этом? Разве я пойду на такое средство?
– Истинная любовь не разбирает средств! – начал было Чиликин.
Но Косой уже раскаивался за свое мимолетное доверие к этому человеку. Он, даже и желая сделать хорошее, не мог без зла.
– Нет, оставьте лучше, не путайтесь! – сказал Косой. – Если вы мне хотите добра, то не мешайтесь в дело, которое совершенно не по вас. Вот все, что я могу сказать вам.
Чиликин попробовал было предложить еще несколько планов действия, но Косой наотрез отказался ото всех их и почти насильно-таки выпроводил от себя назойливого гостя. И когда тот ушел, то князю после всех разговоров с ним показалось, что Чиликин не желает ему добра, а у него есть какие-то особые, затаенные в душе причины навязываться со своею помощью.
III
Выдумка Косого – переодеться в гадальщика для того, чтобы повидаться с Сонюшкой, имела свои последствия.
В то время, когда официальные календари издавались не иначе, как с предсказаниями на целый год, сделанными на основании астрологических выкладок, когда в академии наук составлялись учеными гороскопы и когда то и дело появлялись в Петербурге с Востока, а потом и с Запада, шарлатаны, морочившие публику, – появление на Петербургской стороне гадателя, да еще в очень эффектно устроенной Косым обстановке, непременно должно было произвести впечатление.
Достаточно было Вере Андреевне рассказать двум-трем знакомым о новом гадальщике, сообщившем ей, по ее мнению, удивительные вещи, чтобы слава его была упрочена. О нем уже знали теперь во многих домах и желали побывать у него.
