Там уже почти налажено, обещано. Да и как я там жил! Окончательно на дворянскую ногу, в каком доме – ты бы посмотрел!..
– Видал я дома… я самого графа Шереметева дом видел… – похвастал Пшелуцкий.
– И все ты врешь, и передней у Шереметева не видел… а я жил в доме, в Петербурге, и опять туда поеду, вот получу дворянина и поеду.
– И никогда не получишь. Ведь это совсем ничему не подобно. Обещают тебе, вот и все… так обещают, чтобы деньги тянуть. Знаю я этих подьячих, знаю – все тянут, у самого деньги бывали. Через них я совсем пропал…
– Ты пропал через себя, – наставительно заметил Чиликин, – только через себя. Воли настоящей в тебе нет и са-мо-о-бладания, – он с трудом произнес это слово. – Пьешь ты, людей не разбираешь…
– А ты не пьешь?
– Так ведь когда я пью? Я пью, когда это сама судьба так повелевает… Вот хоть сегодня. Почему я пью? Ты думаешь – так, потому что водку купил и наливку достал? Так ведь почему я купил водку и наливку достал?.. ведь этому есть резоны…
– Резоны? – повторил Пшелуцкий и облокотился на стол для поддержания равновесия.
– Ну да, резоны. Сегодня я новость узнал удивительную… Свидетельство фортуны, что она на моей стороне!.. Впрочем, как же!.. так я и рассказал тебе, в чем дело, – сказал вдруг Чиликин, стукнув о стол только что опорожненным стаканчиком, точно Пшелуцкий и вправду просил его рассказывать. – А впрочем, – продолжал он сейчас же, отвечая сам себе, – отчего же не рассказать?.. Хочу и расскажу… Ты думаешь, для тебя расскажу? Вовсе не для тебя, а просто вот хочу так… таково мое желание…
– Фантазия! – опять вздохнул Пшелуцкий, видимо, улавливая отдельные только слова из того, что ему говорили.
– Ну да, фантазия… Знаешь ли ты, зачем мне нужно дворянство? Ты думаешь, чтобы тебя выгнать? Вовсе нет. Может быть, я тебя все равно не выгоню, а оставлю – живи при мне. Нет, тут со-о-ображения великие… тут уж не тобой пахнет… Я получу дворянство и женюсь… да, женюсь, и на такой кралечке, что ты и не видывал такой! Розанчик… да что розанчик… Ты, брат, и понятия иметь не можешь… Пей, про-ше пане, пей!..
Пшелуцкий поискал рукой на столе стакан, нашел его и выпил.
– Ты за ее здоровье пей, – подхватил опять Чиликин, – потому ты возле нее от меня приставлен будешь… Ведь я ее еще деточкой, деточкой знал… вот такою, и теперь она – скромнушка, тихонькая… Я всю подноготную знаю… И вот эту дворяночку я за себя возьму, маленькую-то… Она, дрянь этакая, будет должна этак ко мне, как мужу-то, головку на плечо, а я ей: «Душенька, на вот тебе, на!» – и этак за талию рукою, а тальица-то словно ниточка тоненькая. Кровь-то дворянская, белая косточка… И знаю, что я противен буду, а все-таки с противным-то ласковой будь, а не то пожалуйте и на расправу – этак легонько плеточкой, плеточкой, по-старинному: «Ах, ты, миленькая, ах, ты маленькая, вот тебе, вот… чувствуй, как мужа уважать должна!» Да, должна… Вот ты и понимай это!.. Только были препятствия мне большие, то есть одно препятствие было. Да разве я их в жизни не пережил? мало ли я их пережил, и всегда победа до сих пор была не моей стороне!.. И вот теперь, я вижу, судьба опять делает ко мне шаг победный…
– Ви… викториальный, – сделал усилие выговорить Пшелуцкий.
– Ну да – викториальный… Да какой еще шаг!.. Она, видишь ли, была просватана по приказанию самой императрицы за одного, против которого я ничего-то не мог сделать. Уж я ладил и так, и этак, и другого, соперника его, пробовал натравлять на него – ничего не взяло. Я думал, все пропадет. Бедненькие они, деньжонок-то нет, именьице маленькое, – возле Дубовых Горок оно; мать-то ее бьется, как рыба об лед, у меня просит денег на приданое и согласна на какие угодно условия… Ну, вот я приезжаю о деньгах-то говорить, а она мне сегодня. «Вы, – говорит, – знаете, что вчера на маскараде случилось?» – и рассказала… да так это мне словно елей на душу потек… Жених-то ее потерпел срам, срам он потерпел, понимаешь ли, срам.
– Конфуз! – вдруг снова неожиданно и, видимо, серьезно вставил Пшелуцкий.
– Ну, да, конфуз… И посрамленный, он исчез с кругозора, а на место его – соперник этот самый восторжествовал… Ну, этот соперник-то у меня в руках… Мы с ним давно счеты имеем, и сам рок как бы его ко мне направляет, судьба… Такое, видно, предопределение, что я – карающий перст для него. С ним мы справимся живо – на три тысячи есть обязательств у меня на него, бесспорных, точных, а платить ему нечем. Я его и посажу, и посажу и сгною в заключении. Говорят, там императрица ей, невесте-то дворяночке, которую я себе избрал, в приданое деревню дает. Ну, да жалует царь, но не жалует псарь, – посмотрим еще, как она это именье-то получит… Мы это дело по местам затянем, а пока бесспорные-то и представим куда нужно, и представим, и выйдет, что она останется кругом опозорена – один жених сразу пред всем светом натерпелся, а другой сидит за долги, в заключение за долги посажен… вот тебе и весь сказ! Так ведь с этого самого не только она за Игната Чиликина пойдет, да еще при всей их бедности-то, а за тебя, пан, готова будет идти и этак, ротиком-то своим малюсеньким скажет: «Согласна». Нелюбимая ведь дочь-то она у матери. Ну, так вот отчего я пью: выходит теперь, что дворяночка – моя, и я женюсь на ней…
– Ты пженнишсся? – вдруг подымая отяжелевшие веки и глядя на Чиликина совсем осоловевшими глазами, с трудом выговорил Пшелуцкий.
– Да, – подтвердил Игнат Степанович, не замечая, что его собутыльник ничего не слыхал из его многословного рассказа и не понял.
– На ком? – спросил опять Пшелуцкий.
– На дворяночке.
– Ты женишься на дворяночке? – удивился Пшелуцкий, теперь только поняв, в чем дело. – Врешь, не бывать этому! Нет такой дворяночки, не найдется…
– Найдется, душенька, найдется!.. Дворяночка тоненькая… и будет моею – не будь я Игнат Чиликин… Я знаю, что говорю, и знаю, что делаю. Я все наверняка… делаю… сгною в заключении… сгною…
И долго они еще говорили друг другу пьяные, бессвязные речи, пока наконец тут же не заснули за столом, склонив на него головы.
II
Князь Иван Косой был на верху блаженства и счастья. На другой день после маскарада он явился уже официально к Вере Андреевне, и она должна была принять его соответствующим образом. История, происшедшая во время маскарада, стала, разумеется, новостью дня и повторялась из уст в уста по всей Москве, и Вера Андреевна должна была сознаться, что самолюбие ее было польщено в высшей степени.
Она приглядывалась к Сонюшке, желая заметить на ней хоть каплю перемены по отношению к себе, но та была по-прежнему почтительна, внимательна к ней и даже более чем прежде, так что и придраться нельзя было ни к чему. Кроме того, они были теперь не у себя, а гостили в чужом доме, у Сысоевых, и поэтому Соголева должна была держать себя под уздцы.
У Сысоевых была тоже семейная радость. Молодой Творожников сделал во время того же маскарада предложение Наденьке Рябчич, так что у них были теперь две счастливые, влюбленные пары.
Однако счастливее всех казался двоюродный брат Рябчич. Он так искренне и весело поздравлял женихов, хотел услужить им и делил радость невест, что просто любо было смотреть на него.
Князь Иван вспоминал о Левушке, которого сильно недоставало ему. Он давно писал ему в Петербург, но ответа не получил.
С Бестужевым у него были самые лучшие, искренние отношения. Алексей Петрович после маскарада прямо сказал ему, что любовался его находчивостью и тем, как он держал себя пред государыней, и очень рад, что не ошибся в нем.
Через несколько дней, вечером, вице-канцлер послал за Косым, только что вернувшимся от Сысоевых, где бывал теперь каждый день. Князь поднялся наверх, как свой человек, прямо в кабинет к Алексею Петровичу.
– Ну, что, совсем потеряли голову от счастья? – встретил его тот и ласково улыбнулся. – Или еще можете и делом заняться?
Действительно, бумаги, которые ждал от него на сегодня Бестужев, были все готовы до одной, и князь Иван держал их в руках.
