Ведь дольше оставаться в бездействии нельзя.
Но никто с ним серьезно разговаривать не хотел, и он должен был убедиться, что компания совсем пьяна. Тогда он, думая, что делает это незаметно, шмыгнул, ни с кем не простившись, в дверь и исчез в прихожей.
За ним сделал то же самое и Финишевич.
Выйдя на улицу, они оба поспешными шагами направились к Летнему саду и выбрали там крайнюю аллею у реки Фонтанной.
По этой аллее с палкой в виде костыля и в нахлобученной на брови шляпе гулял картавый немец Иоганн с черным железным кольцом на указательном пальце правой руки.
Этот Иоганн занимал странное положение при герцоге Бироне. Он постоянно находился при нем, когда герцог был дома, и исполнял какие-то очень сложные обязанности, не то главного советника и руководителя, не то доверенного, не то секретаря, а не то просто дворецкого. Во дворце герцога он ничем не заведовал и не имел никакой определенной должности, но вместе с тем управлял всем и почти все здесь от него зависело, хотя знали это очень немногие; даже министры, и те не подозревали, какое значение имеет этот картавый и незаметный немец.
Кто угадывал это значение, тот получал ключ ко многим тайнам происходившего в те времена в России. Но для истории имя Иоганна осталось неизвестным, потому что о нем почти не оставили сведений записки современников.
Иоганн, встретив Пуриша с Финишевичем, остановился, и они подошли к нему.
— Ну, что? — спросил он.
— Ничего, — ответил Финишевич, — просто-напросто пьяная компания, как мы и говорили! Митька Жемчугов во главе!.. Он, как был пьяница, так и есть.
— И вы не услышали ничего интересного?
— Да, решительно ничего! Что же можно услышать в пьяной компании? А Митька Жемчугов даже в пьяном виде говорил, что герцог сделал много пользы для России.
— Ну, я вижу, вы плохо исполнили мое поручение! — сказал Иоганн. — Я не этого ожидал от вас! По моим расчетам, эта компания должна быть очень опасной.
— Может быть, они и опасны, когда трезвы, — возразил Финишевич, — но сегодня они были пьяны и решительно ничего серьезного дать не могли.
— Надо было заставить их говорить!
— Я старался! — сказал Пуриш.
— Не надо стараться! Надо уметь. Неужели этот Жемчугов опаснее, чем я думал? Или он в самом деле — только беспутный пьяница?
— Именно беспутный пьяница! — подхватил Пуриш.
— Я тоже думаю, что это верно, — согласился и Финишевич.
— Ну, это мы еще посмотрим! Они объяснялись по-немецки.
Пуриш переступил с ноги на ногу и скверненьким, заискивающим тоном проговорил:
— Господин Иоганн, мне бы нужно было немножко денег!
— Денег! Денег!.. — передразнил его Иоганн. — Все только денег, а делать ничего не умеете!..
— Но как же мы ничего не умеем? — залопотал Пуриш. — Я не щажу себя и оскандаливаю их.
— На одном скандале жить нельзя!.. Ну, хорошо: завтра утром зайдите, получите деньги и работайте более успешно!..
Иоганн круто повернулся и направился ко дворцу, а Финишевич и Пуриш пошли в другую сторону, к выходу.
— Пойдем куда-нибудь развлечься! — сказал Пуриш Финишевичу. — После дела я всегда люблю рассеяться.
XXII. ОСВОБОЖДЕНИЕ
Соболев не помнил, сколько времени пришлось ему сидеть в каземате, после того как был заперт тут с ним Митька, которого повели к допросу и который затем уже не возвратился. Он почти не переставая спал беспробудным сном. Его насилу дотолкались, когда пришли к нему, чтобы перевести его в другой каземат.
Соболев покорно подчинился этому переводу и даже был очень доволен ему, потому что в новом каземате была постлана свежая солома, так что очень удобно можно было лечь на ней.
«Ведь больше мне нечего делать!» — решил Соболев и разлегся на этой свежей соломе.
Но, видно, он уж слишком много спал, потому что сон больше не шел к нему.
Иван Иванович пробовал закрыть глаза, однако, они открывались сами собою, и в смутном освещении, пробивавшемся в каземат через маленькое решетчатое оконце, виднелись солома и каменный пол.
От нечего делать Соболев стал рассматривать солому и пол и вдруг увидел почти пред самым своим носом на полу комок бумаги, скатанный шариком…
«Что бы это могло быть? »
Соболев поспешно взял бумагу, развернул и, к своему удовольствию, увидел, что на бумаге написано что-то несомненно Митькою, руку которого он тотчас же узнал.
Иван Иванович пригляделся и разобрал написанное. Там было сказано, чтобы он разгреб солому, нашел под нею плиту в полу с железным кольцом и, подняв плиту, спустился в подвал, а оттуда по каменному ходу, который не трудно найти, вышел на свободу, на пустырь, и немедленно явился домой, а затем эту бумагу сжевал и проглотил, чтобы уничтожить ее на всякий случай…
Сначала Соболева взяло сомнение: сделать все это или нет? Первое, что подумал он, было, что ведь он ни в чем не виноват, а потому не лучше ли ему спокойно подождать, пока его выпустят!
Он стал обдумывать это и, чем больше думал, тем более утверждался в своем решении.
Ведь удрав так из каземата (если даже и существует подземный ход, о котором говорится в записке), он рискует, что его опять заберут, опять посадят и зачтут его самовольный побег за улику, ему в вину, а он ни в чем не виноват, или если и виноват, то в оплошности, в пустой шалости…
Конечно, со стороны Соболева было очень наивно считать «пустою шалостью» попытку проникнуть в тайны герцога Бирона, который умел ограждать их, жестоко и нисколько не церемонясь. Но наивность была свойственна характеру Соболева.
Решив «ждать естественного течения дела», он снова лег на солому. Однако тут захотелось ему проверить: а правда ли, что под соломой есть плита с кольцом?
Он разгреб солому (что ж, от этого ведь ничего случиться не могло!) и действительно нашел все, как было сказано в записке: и плиту, и кольцо, и она поднималась, а под нею был подвал.
«Ну что ж, — стал рассуждать Соболев, — ведь если я спущусь в этот подвал, так это еще не значит, что я удеру… Ну, спущусь, посмотрю, что там, а потом опять влезу сюда, задвину плиту и лягу, как ни в чем не бывало»…
И он по мере того, как думал это, исполнял свою мысль на деле, и, спрыгнув в подвал, сейчас же увидел пред собою ход.
«Ну и загляну туда!» — сказал сам себе Соболев и… заглянул.
Ход был как ход, под землею, выложен кирпичом и довольно короткий, так что видна была отворенная дверь и в нее глядело небо.
Пахнуло весенним свежим воздухом.
Соболев сделал шаг вперед. Спугнутая им мышь кинулась в сторону, но он не заметил этого.
Завидев небо и почуяв свежий воздух, обещавший волю и свободу, Соболев, забыв уже все свои рассудительные решения, кинулся вперед и очутился на пустыре, как указывала записка.
Никого не было видно.
Соболев пошел вперед. Пустырь кончался берегом реки.
Выбраться к себе домой ему было не трудно.
Ни плаща, ни шпаги, ни шапки у него не было, и, вероятно, он представлял далеко не внушительный вид в своем измятом камзоле, нечищенных сапогах, загрязнившейся рубашке, простоволосый, всклоченный.
Но он, выбравшись с пустыря на улицу, догадался пошатываться, так что никого не удивил своим видом: встречные стали принимать его за пьяного, а в те времена пьяные на улицах были явлением даже симпатичным для всех, так как способствовали веселью, а потом каждый сознавал, что и с ним самим может
