прекрасна. Темное пламя.
Затем кто-то выбил из руки Кляйна меч, и эсэсовца притиснули к стене, приставив ему копье к горлу. Вперед выступил один из солдат, очевидно, командир.
— Мы видели знак на твоем доме, — прорычал он, — и мы знаем, что он означает. Мы выведем тебя и тех, кто находится под крышей твоего дома, прочь из проклятого города… но этот человек, — он указал мечом на несдержанного оберштурмбаннфюрера, — этот человек напал на нас, и пусть теперь вождь сынов Израиля великий Иехошуа бин Нун решает, как с ним поступить… И вы пойдете с нами, — повысил он голос, обращаясь к остальным немцам, — расскажете, кто вы такие… не стоит ли истребить весь ваш поганый род…
Под злобными взглядами солдат Ивана и немцев вывели на улицу. Пока они ждали, когда выведут всех остальных из дома Рахав, Иван осмотрелся по сторонам.
Крепостной стены не было — то есть совсем. Вместо нее громоздились обломки битого камня, щебень, беспорядочные груды мусора и пыли. Прах покрывал землю, и непонятно было, как уцелел приютивший их дом: все вокруг было уничтожено.
Над городом поднимались угрюмые столбы жирного черного дыма. Откуда-то еще доносились слабые крики, плач, рев домашней скотины, но было ясно, что самого города больше нет.
Пахло горелым мясом, кровью, каменной крошкой, древесным пеплом… пахло весной, жарким южным преддверием лета. Природе было наплевать на войну: сколько весен пахло кровью, сколько еще будет пахнуть…
Из дома Рахав стали выходить те, кто там еще оставался, — престарелые родители хозяйки, ее братья, какие-то женщины с маленькими детьми на руках; испуганные, плачущие, жмущиеся друг к другу, одинокие и потерянные среди пепла и крови, среди бессильных останков и руин родного им города, в одночасье ставшего заброшенной могилой их соотечественников, друзей и близких.
Старший солдат махнул мечом, подавая команду, и кучка людей в окружении завоевателей побрела прочь от покинутого убежища.
Позади затрещало и загукало. Иван обернулся и увидел, как из окон дома Рахав, подожженного солдатами, с воем вырвались языки веселого пламени, поднялись ввысь; столб дыма слился со множеством таких же. Дым, прах и огонь — ничего больше не осталось там, где был Иерихон…
По какой-то причине они не сразу вышли из города, хотя дом Рахав и стоял прямо возле обломков разрушенной стены. Чем дальше двигалась скорбная процессия спасенных, тем явственней становились тихий плач и стоны шедших с Рахав. Дух жестокой резни, тяжелые испарения скотобойни витали над горячими развалинами…
С расчетливой жестокостью израильтянами было уничтожено все. Заколотые, зарезанные, затоптанные мужчины, старики, женщины, дети валялись между сожженных, освежеванных, плавающих в жидкой грязи и навозе туш домашней скотины. Душный запах крови пропитал все: кровь превратила сухую землю в болото. Тучи зеленых мух, тяжело гудя, спускались с небес и жадно облепляли ненужное мясо, и тень их повелителя чувствовалась где-то невдалеке.
В живых не осталось никого.
Лишь кучки солдат нарушали застылость дымного багрового пейзажа. С канцелярской деловитостью солдаты собирали, подбирали и отсортировывали все ценное: как муравьи, волокли упорно на себе груды золотых браслетов, ожерелий, серебряных украшений, связки медных и железных сосудов и прочих вещей, обещанных ими своему Богу…
Тем, кто владел этим раньше, уже ничего не было нужно: они утонули в собственной крови.
Иван невольно посмотрел на Рахав. Она шла, прямая и напряженная, изредка оскальзываясь, но снова выпрямляясь. Глаза ее были сухи, рот твердо сжат; она смотрела прямо перед собою, словно видела то, что не дано было увидеть другим.
Никого не тошнило. Иван посмотрел на Кляйна и увидел, что выражение озверелости сошло с его лица и вид у оберштурмбаннфюрера сейчас был несколько удивленный.
Было тихо и страшно.
Воздух замер, застыл, и все вокруг замолчало и скрылось. Никто не тревожил покоя проклятого города Иерихона, ни жившие в нем ранее, ни умершие сейчас.
Они вышли из города и побрели в сторону лагеря победителей, радуясь тому, что смерть осталась позади них. Немцы вели себя спокойно: война и убийство были для них совсем не внове.
Иван посмотрел на профессора: тот так вообще улыбался.
— Что смешное вы обнаружили, герр профессор? — спросил Иван неприязненно.
— Ну как же! — откликнулся фон Кугельсдорф. — Все ведь удачно получилось!
— Да? — удивился Иван. — А что именно, позвольте узнать?
Профессор украдкой оглянулся и, понизив голос, сказал:
— Благодаря бестолковому антисемитизму нашего дорогого оберштурмбаннфюрера — что поделать, герр Кляйн весьма ему подвержен, — нас доставят прямо к Иисусу Навину. Тот скорее всего захочет допросить пленного, потому что убить его сразу было бы не совсем удобно — все-таки обещание есть обещание, находившиеся в доме Рахав неприкосновенны… А остальное — дело техники: мне надо только прикоснуться к талисману, который великий воитель носит на груди… что мы могли увидеть, стоя на стене города.
— Что-то я не помню такого, — задумчиво сказал Иван.
— Да?.. Было такое, было, — убеждающе произнес профессор. — Так вот, только я до него дотронусь, как мы сразу перенесемся в другую эпоху…
— А куда?..
— Я же говорил раньше — к Македонскому, который Александр… и поведем охоту за его частью талисмана.
— А если что-то не получится? — спросил Иван. Профессор пожал плечами.
— Что ж… будем действовать по обстановке.
— А если герра Кляйна за его семитофобию… того?..
— Ну и что? Война есть война, — снова пожал плечами фон Кугельсдорф. — Оберштурмбаннфюрер, конечно, хороший человек, но одним оберштурмбаннфюрером больше, одним меньше…
— Вы еще скажите, что одним бароном больше, одним меньше, — недовольно произнес Иван. Профессор хихикнул.
— Это уже до меня сказали, — лукаво сообщил он.
— Я знаю, — коротко ответил Иван.
Пепелище Иерихона, над которым уже почти не было видно дыма, осталось далеко. В лагере победившей армии царило оживление. Огромную добычу, взятую в разрушенном городе, многочисленные крупные и мелкие отряды сносили в сокровищницу, и приветственные крики сотрясали воздух.
Вечерело. В стороне неспешно нес свои воды Иордан, чьими стараниями капля за каплей наполнялась чаша Мертвого моря…
Пьянящее чувство победы кружило головы победителям. После долгих лет унижений, скорби и рабства, после гонений и гибели одержана была первая победа на земле Ханаанской. Впереди еще много походов, разоренных городов, богатой добычи, политой кровью чужаков-инородцев, много славных битв и побед, но эта, первая, — дороже…
Стоя на коленях, Кляйн угрюмо смотрел на великого воителя, вождя своего народа. Злоба и ненависть просто душили немца — Иван это хорошо видел. Видел это и тот, к чьим ногам был брошен пленник.
— Говори, — сурово сказал он, — не медли. Из какой страны явился ты в город, проклятый Богом? Что делал там? Почему замыслил злое против сынов Израилевых?
Кляйн аж побелел от злости. Иван усмехнулся. Каково Кляйну, белокурой бестии, надежде и опоре, гордости шутц-штаффель, стоять на коленях перед каким-то пархатым…
Ничего, ничего, подумал Иван злорадно. Замочил штанишки?..
Кляйн молчал и только по-волчьи скалился.
Преемник Моисея нахмурил брови. Уходящее солнце задержалось в его седых волосах, играло золотой цепью, неведомым талисманом, таинственно мерцавшим на груди…
