был он приобщен к сонму вечному…
— Per Christum, Dominum nostrum… Amen.
В этой разношерстной толпе старались кучкой держаться профессора Политехнического института, гимназий и Высшей реальной школы (в Австрии любой учитель именовался «герр профессор»), и еще аптекари и врачи — все они были члены Ферейна естествоиспытателей в Брюнне. Не все они были католиками. Были и лютеране и атеисты — им в костеле было неуютно, но не прийти — неприлично: господин Мендель состоял в их обществе более двадцати лет. Он вступил в него сразу при основании — в 1862 году, когда не был еще прелатом, а был всего лишь каноником, рукоположенным священником- августинцем. Он тогда не имел прихода, хоть и мог его иметь, а вместо работы непосредственно в Службе Спасения душ учительствовал в реальной школе, преподавал там физику и естествознание, «естественную историю» — как тогда говорили. Со всеми коллегами в ферейне он был одинаков — безотносительно к их взглядам.
И тогда и позднее — в общем до самого почти конца — он занимался научными экспериментами. Его увлекали три вещи: опыты по скрещиванию растений, метеорологические наблюдения — в том числе и за солнечными пятнами, и пчеловодство, в котором он проявлял завидную изобретательность, за что и был избран еще вице-председателем местного ферейна пчеловодов и ездил на всеевропейский конгресс пчеловодов в Киль, Свои эксперименты господин Мендель доводил до некоего логического завершения, и докладывал коллегам, и публиковал доклады в «Трудах» общества.
Господа профессора и естествоиспытатели старались держаться вместе в этой огромной толпе. Долгой была панихида, долгой была процессия: центральное кладбище — на другом краю города. Разве промолчишь столько времени? А говорить лучше с теми, с кем есть о чем говорить. В этом не было ни грана неуважения к покойному. Естествоиспытатели уже воздали ему должное: собрались накануне похорон на заседание, и профессор Густав фон Ниссль фон Майендорф, непременный секретарь ферейна, произнес в память прелата прочувственную речь:
«…Те блага, которые предоставило ему чрезвычайно счастливое его положение, он использовал почти исключительно для весьма подробных естественнонаучных опытов, кои свидетельствовали о весьма самобытном, лишь одному ему свойственном понимании исследуемых вопросов. Сюда в особенности относятся наблюдения над растительными гибридами, которые он культивировал в большом числе».
По мнению некоторых членов ферейна, фон Ниссль перехватил слегка тем, что заговорил об опытах аббата с гибридами. Лучше было бы упомянуть о метеорологических работах. У господина Менделя был странный склад ума — это особенно проявлялось как раз в тех докладах о скрещивании растений. Его почему-то тянуло к математизации своих наблюдений и к выведению закономерностей не из описания конкретного наблюдаемого процесса, а из абстрактных математических выкладок. У него было неботаническое мышление. Не случайно всегда — ив Венском университете, где он был вольнослушателем лет тридцать назад, и в преподавательской работе, и в исследовательских увлечениях — он делил себя между физикой и биологией. Это особенно бросалось в глаза тем, кто учился с ним в Вене.
Прелат с Нисслем составляли особую партию в ферейне Ниссль тоже был и математик и ботаник и, хотя не смешивал сам два эти предмета, считал, что выкладки патера Менделя допустимы, интересны и даже серьезны… А в некрологе, помещенном в сегодняшнем «Tagesbote aus Mahren und Schlesien», результаты его трудов были названы «эпохальными». Некролог написал, наверное, сам господин Ауспитц. Он всегда был очень расположен к патеру Менделю: еще в те годы, когда усопший был простым каноником и педагогом в Оберреаль-шуле, а доктор Ауспитц был в Оберреаль-шуле директором. Ну, только взгляните, что в некрологе написано!
«В лице усопшего бедный люд потерял великого благодетеля, а все человечество — одну из благороднейших личностей, горячего друга и покровителя природоведения и достойного подражания пастыря».
Как всегда, перехватили через край: «все человечество»!… Ну, монастырь, приютские сироты, ферейн, реальная школа, где он преподавал когда-то, ну, «весь Брюнн» наконец.
…Долгой была панихида, долгим путь до центрального кладбища. Процессия была длинной, громоздкой, из-за нее перестали ходить конки. День был холодный, с мокрым снегом и ветром, гасившим свечи и раздувавшим кадила. Вся процессия потихоньку, дабы не преступать приличий, судачила. Пересуды сохранились в письменных воспоминаниях о Менделе, поэтому здесь почти все они подлинные.
Клиенты филантропических обществ, в которых аббат председательствовал, поговаривали, что такие благотворители попадаются редко. Патер Грегор Мендель был, говорят, сам из бедняков и если принимал просителя, то не тратил времени на всякие нравоучения насчет пользы бедности и необходимости смирения: мог дать денег — давал. Иногда, если филантропическая касса была пуста, давал свои, даже у слуги своего брал. Не хотел дать — отказывал тоже без поучений. А так как он сам из простых, надуть его было трудно. Отбреет поговоркой, хоть по-немецки, хоть по-чешски. И не обидно даже. Второй такой не скоро объявится. Худо.
Центром внимания прихожан из Альтбрюнна, из старого города — тех, что ходили в монастырский костел Вознесения Девы Марии, были пани Доуповцова и ее сын Антонин, служивший мальчиком в типографии братьев-бенедиктинцев.
Пани Доуповцова была нанята в последние недели в монастырь помогать сестре- монахине из госпиталя святыя Анны ухаживать за больным. И она все рассказывала, что утром 5 января — вот-вот перед смертью — аббату вдруг стало лучше. У него прежде очень отекали ноги, даже вода сочилась через трещины в коже, и доктор приказал ноги бинтовать. По утрам пани бинты стирала, и, когда в то утро сестра сняла их с больного, пани Доуповцова воскликнула: «Ваша милость, бинты-то сегодня сухие!» И прелат ответил: «Да, мне сегодня лучше». Он был вообще терпеливый, никогда ни на что не жаловался. Только все сидел на софе. И спал сидя. Говорил, так ему легче. А ночью вот… Christe, eleison!… [11]
Пани Доуповцова в прелатуре ночью не была, конечно. Женщинам вообще не полагается пребывать в мужском монастыре. Над всеми почти помещениями — клаузура, запрет, табу. Женщинам можно появляться было только на кухне, в трапезной и в прелатуре. Но не ночью, конечно. Ну, и в парлаториуме — в комнате для свиданий братьев с родственниками… Ночью при аббате был только Иозеф, слуга. А пани Доуповцова слыхала, что аббат-то умер, страшно сказать, без святого причастия. Зашли к нему ночью, а он на софе уже холодный…
Что до четырнадцатилетнего Антонина Доуповеца, то внимание сверстников и даже иных взрослых он привлекал потому, что помогал матери прислуживать. Он вещал насчет лакомств, перепадавших ему в те дни с аббатского стола, но более о другом. Прелат перед смертью прочитал в журналах про особый ле-тар- ги-чес-кий (вот какой!) сон, при котором человек спит, а похож на мертвого. И прелату пришла мысль: вдруг из-за болезни он так вот уснет, а его закопают. И он приказал, чтобы, прежде чем его хоронить, его бы разрезали и посмотрели: бьется там сердце или нет. Если не бьется, то все в порядке. И доктора вскрывали его прямо там, в прелатуре, в коридоре. Антонина с матерью заставили таскать воду — ведер двадцать, не поймешь, зачем столько. Страшно, конечно, было и любопытно, но в коридор их не пускали: приоткрывали дверь, брали ведра, и все. И патер Рамбоусек очень ругался, что остальные патеры на это согласились, потому что в монастыре это делать неуместно, и еще той водой испорчен в коридоре весь паркет.
А в голове процессии — там, где шли родственники и близкие, — племянник покойного Алоис Шиндлер, студент-медик последнего курса, был вынужден в какой уже раз пояснять, что аббата перед смертью все-таки успели соборовать и можно считать, что приличия соблюдены. Правда, катастрофа разыгралась неожиданно, тревогу следовало поднять еще утром, когда исчезли отеки и дядя пришел в некоторое возбуждение. Сам Шиндлер остановился в гостинице, и как раз дядя сказал, чтоб весь этот день он занимался своими делами. Его вызвали уже поздно, а до того подле аббата никого из братьев не было. Вообще во время болезни, хотя прелатура для всех была открыта, собратья совсем дядю не навещали: он был все дни совсем один — только слуга да сестра-монахиня из госпиталя. Бывали лишь два недавно принятых послушника — Баржина и Клемент, — и, как всегда у дяди, это оказались чехи… А когда к одру
