— Елена уехала в райцентр за покупками, я один управляюсь. Ты, браток, посиди немного, а я на камбуз за самоваром.
«Флотский, видать, парень», — подумал я. А оглядевшись, увидел на стене чуть пожелтевшие большие фотографии хозяина в морской форме и миловидной, большеглазой женщины.
Через несколько минут Чернов появился с небольшим дымящим самоваром, водрузил его на стол.
— Давай, браток, чай будем пить.
Я налил чашку, отпил немного и сказал:
— Я к вам, Ефим, пришел по делу.
— Ну что ж, коль по делу, так можно и о деле потолковать.
В человеке этом чувствовалась простота, мужская честность и доброта.
— Я из уголовного розыска, и приехали мы с нашей же сотрудницей, чтобы выследить, где находится банда...
Чернов помолчал, причесал пятерней курчавые волосы, побарабанил пальцами по столу.
— Да-а, слыхал я, браток, про них... Пакостить начинают здорово, налеты ночные устраивают. Давно бы за них пора взяться... Думал, с мужиками покараулить на окраине села, но побаиваются мужики: не равны силы, да и оружия доброго нет.
— Оружие у нас есть и отряд тоже — остается найти бандитов.
— Да-а, — протянул Чернов, — задача не легкая...
Он отставил в сторону пустую чашку, достал старинную табакерку, свернул цигарку и предложил мне.
— Не куришь? Это, брат, хорошо, — не кури, ни к чему темнить легкие. Я вот на морях с братвой присосался и сейчас никак не соберусь бросить.
Он сделал несколько глубоких затяжек, выпуская сизый дым кольцами, прищурил один глаз и продолжал:
— Есть у меня, браток, по твоему делу предложение... Тут на устье Елкинды живет один мужик — Митрофан Лапушенко, — так вот он, мне кажется, якшается с бандюгами. Не могу, конечно, сказать, в каких он с ними отношениях, но у нас в деревне человеку, что шилу в мешке, трудно утаиться, — видели его как- то с двумя незнакомыми людьми. Мне думается, потрясти надо этого мужика и дознаться, где таборуется шайка.
Эта информация внушала кое-какие надежды, но как подойти к Лапушенко? Что он за человек? Не состоит ли в банде?
— Предложение дельное, — сказал я. — Надо посоветоваться с Вороновой и заняться этим человеком.
— На мою помощь можете рассчитывать в любую минуту, — с ноткой торжественности сказал Чернов.
— Спасибо. А что собой представляет Лапушенко?
Чернов пожал плечами.
— Шут его знает, что за человек... Особо я им никогда не интересовался. Мужик, как мужик, охотится, рыбачит и, по-моему, золотишко промышляет. Живет один, бобылем.
— Какого возраста?
— Лет сорока.
— В деревне с кем держит связь?
— Из мужиков ни с кем. Поздоровается, покурит, порою с кем-нибудь поговорит о том, о сем — и все. А из женщин похаживает к Мотьке Звягиной — пьянчужке тут одной.
— Не слышно, к кому в селе бандиты приезжают?
— Не слыхать.
Расстались с Черновым мы поздно вечером. Тася была дома, сидела на кровати и читала книгу. При моем появлении она отложила книгу, внимательно посмотрела на меня и спросила:
— Ну что у тебя?
— Немного есть, — весело ответил я.
Ее глаза блеснули добрым огоньком, губы улыбнулись.
— Выкладывай, потом я, — предложила Тася. — Кто последний приходит, тот первый должен рассказывать.
Я рассказал о нашем разговоре с Черновым.
— А мне теперь и выкладывать нечего: я принесла то же самое, что и ты. В маленьком селе стоит поговорить с одним человеком и все узнаешь. Анна Терентьевна мне поведала то же самое, что тебе Чернов.
В кухне послышалось покашливание деда Мироныча — он, видимо, вышел к печке покурить. Тася перешла на шепот.
— Знаешь, Федор, терять времени нам сейчас никак нельзя. Придется тебе посидеть у дома Звягиной и понаблюдать: может, кто заявится, ведь не зря же говорят, что Лапушенко появлялся у нее с какими-то двумя типами.
— Что ж, не возражаю.
— А завтра с утра отправимся в зимовье к Лапушенко.
— Ладно, мне ночи хватит на раздумья, а для тебя, как говорят, утро вечера мудренее. Пошел я. А старикам что скажем?
— Скажу, что ты пошел гостить к Чернову.
Ночь у дома Звягиной мне показалась длинной, благо, дом стоял на отшибе и деревенские собаки не надоедали мне своим лаем. А вот комары... те не давали никакого покоя. Кусали и руки, и ноги, умудрялись даже прокусывать рубаху. Так что дремать в эту ночь не пришлось, но ни к Мотьке, ни в село никто ни приезжал и не приходил.
На следующий день утром мы с Черновым отправились на Елкинду в зимовье Лапушенко, а Тася — к Мотьке Звягиной.
— Зачем сейчас беспокоить Звягину? — возражал я. — Что она нам может дать? Ведь пьяницы — они никогда не бывают правдивыми и самостоятельными, а потом... не исключено, что она связана с бандитами: не зря же у нее видели Лапушенко с двумя подозрительными...
— Я думаю, — отвечала Тася, — что она столько же связана с бандитами, сколько Лапушенко, к которому вы сейчас направляетесь. А может, к нему тоже не ходить?
— Но мы же не напрямую будем с ним говорить?
— А я что, прямо так и собралась откровенничать?
— Все-таки ни с того, ни с сего прийти к человеку... Можем так все дело провалить...
— Рассуждать нам сейчас, Федор, некогда, время и бандиты нас ждать не будут, а тем более Огородников с Литвинцевым. Мы уже и так много времени потеряли, а толку пока никакого. Ходить вокруг да около можно еще месяц... А насчет того, как и где можем провалиться — говорить не стоит! Неудача настигнуть нас может в любом месте, надо надеяться на лучшее и действовать! — с жаром говорила Тася.
Возражать я больше не стал: девушка была уверена в правильности своих действий и так горячо отстаивала свою правоту... И она была права, я убедился в этом, когда вернулся обратно.
В зимовье мы побывали, но Лапушенко там не застали, по всей видимости, он давненько куда-то уехал. А может, ушел в банду...
Тася же добыла неплохие сведения.
Как ей удалось вызвать на откровенность Мотьку — не знаю, спрашивать не стал. Но порозовевшие щеки девушки, улыбка и чуть уловимый сивушный запашок говорили о том, что общий язык с женщиной она нашла за чаркой.
— Заметно? — весело спросила она. — Иначе нельзя было: она не стала бы разговаривать со мной. Правда, выпила-то всего рюмку, а остальное под стол.
Мы сидели на лавочке возле дома, старики копошились в огороде. Солнце клонилось к закату, дул легкий, теплый ветерок.
— Да-а, крепко прячут они свое логово, — говорила Тася. — Где оно — не знает ни Мотька, ни ее
