— Родион Яковлевич, нам-то доподлинно известно, что американское командование планирует лишь на ноябрь вторжение на Кюсю, а на март сорок шестого — на Хонсю…
— Несомненно, наша операция в Маньчжурии ускорит события, Александр Михайлович!
— Думаю, ускорит, и еще как…
— Что же касается халхин-гольских событий, то Баин-Цаганское побоище произвело в те времена впечатление! Жуков наголову разгромил две императорские дивизии…
— Ну, дивизия у них — это приблизительно наш стрелковый корпус: двадцать одна тысяча штыков, сильная артиллерия. Да еще отдельные полки, охранные и железнодорожные отряды. Словом, можно говорить об уничтожении целой армии. Итог халхингольских событий не только военный, а и политический. В тридцать девятом японцы убедились, во-первых, в том, что Советский Союз выполняет свои обязательства, в данном случае перед Монголией, а во-вторых, — в силе Красной Армии.
— А каково тогда будет военно-политическое значение разгрома всей Квантунской армии! Тут не пятьдесят тысяч человек — миллион!
— Если быть точным, нам на Дальнем Востоке противостоит около миллиона двухсот тысяч. Последствия разгрома будут далеко идущие, долговременные. И в первую очередь для самой Японии. И если она сумеет посмотреть вперед, а не назад…
— Поможем! — то ли шутливо, то ли серьезно сказал Малиновский. — Не назад, а вперед надо поглядеть и Америке, и Китаю, и всей Юго-Восточной Азии!
— Надеемся, так оно и будет. История — авторитетнейший учитель. Были бы ученики прилежные… Да, еще о халхин-гольских событиях… Они показали: японцы любят ночной бой.
— До сих пор эта любовь не угасла!
— Верно. Но рукоаашпой нынче избегают. После ХалхинГола психология изменилась, считают: погибнешь от русского штыка — не попадешь в ран… Это нам следует учесть. Учтем также: командование Квантунской армии рассчитывает применить бактериологическое оружие.
— Готовим войска к противохимической и противобактериологпческой защите, Александр Михайлович.
— От японцев можно ожидать чего угодно, Родион Яковлевич. А чтобы сорвать их замыслы, мы должны нанести сокрушительный удар, спутать их расчеты, посеять дезорганизацию и панику. Чем выше будут темпы наступления, тем успешней выполним свои задачи! Темпы, темпы — опять к этому приходишь…
В штабе главкома войск Дальнего Востока раздался телефонный звонок. Издалека, из Потсдама, с конференции глав союзных держав, звонил Сталин. Слышимость сверхпохвальная, и через тысячи азиатских и европейских километров до Василевского донесло знакомый, глуховатый и тихий голос:
— Как идет подготовка операции, товарищ Василевский?
Нельзя ли ускорить ее начало дней на десять?
Александр Михайлович. доложил, что темпы сосредоточения войск и подвоза всего самого необходимого не позволяют сделать этого, и попросил:
— Оставьте, пожалуйста, прежний срок, товарищ Сталин…
Верховный покашлял и ответил совсем тихо:
— Хорошо, оставим старый срок…
И тогда Василевский, не зная причины, по какой Сталин хотел ускорить начало Маньчжурской операции, но радуясь, что Верховный не стал на этом настаивать, доложил ему: срок проведения самой операции предполагается сократить.
— Хорошо, хорошо, высылайте свои соображения, — сказал Сталин. — До свидания, товарищ Василевский.
— До свидания, товарищ Сталин, — И Василевский услыхал, как Верховный положил трубку.
12
Вдруг прекратились занятия по тактике: начальство посчитало, что мы уже в совершенстве овладели искусством прорывать долговременные, сильно укрепленные позиции противника? Или тут что-то другое? Не лукавь, лейтенант Глушков: конечно, другое. Во-первых, нет предела совершенству, и гоняли бы нас до скончания века, если позволяло бы время. Но. вероятно, время-то ч не позволяло, надо делать иное: проверять исправность оружия, получать боевые патроны и гранаты, — как говорится, полный боекомплект, приводить в порядок снаряжение, наконец, просто давали людям отдохнуть хотя бы физически.
Был и еще признак — вернейший, что события не за горами: из санчасти выписали всех, кто там кантовался. По западному опыту знаю: перед наступлением хватит болеть, собирай шмуткп и дуй в свои подразделения. Ко мне в роту тоже вернулись два гаврика из санчасти, попавшие туда с расстройством желудка.
Не только по тактике — все занятия по боевой подготовке уже не проводились. Зато что ни день — политзанятия, политинсрормации, беседы, собрания и митинги. На разные темы. Поминали и Японию, самураев, ясно было: чтобы восстановить справедливость и мир, нужно воевать.
Говорили и о возрождении разрушенного хозяйства. С задутыми на Украине домнами Толя Кулагин крупно промазал. Когда ротный парторг Микола Симоненко закончил политинформацию о текущих событиях в стране, Толя Кулагин спросил:
— Товарищ сержант, а на кой же хрен задувать домны в этом самом Запорожье?
— То есть? — Симоненко с недоумением воззрился на Кулагина.
— Их надо восстанавливать, а не задувать!
Симоненко раскрыл рот, но его опередил обычно не очень расторопный Филипп Головастиков:
— Тю на тебя, Толька! Деревня! Задули домну — значит пустили ее. Восстановили!
Симоненко подтвердил, что Головастиков прав, и первым бурно захохотал. И вся рота грянула. Кулагин несколько смутился: серый глаз смотрел нагло, но карий — виновато. Порывался чтото сказать, однако хохот глушил его. Когда чуток стихло, он произнес вроде бы застенчиво:
— Это я пошутковал. Что я, не понимаю: задуть — это не то что потушить…
Результат был обратный тому, которого ожидал Кулагин: захохотали пуще прежнего, потому было очевидно — врет. Кулагин больше не стал объясняться с обществом, но оба глаза у него сделались нахальными. Я посмеялся вместе с солдатами, хотя было в общем-то не до смеха. Чем ближе надвигалось неотвратимое, грозное, тем тяжелей становилось на сердце. Я понимаю: мне это не положено — переживать. В этаком-то духе. Тяжело? На душе?
Я же солдат, я же командир, я обязан знать одно: вперед, за Родину, за Сталина! Без раздумий и тем более переживаний. Нет, правда: они здорово осложняют жизнь и мешают воевать. Но, черт возьми, живой и есть живой! Без раздумий и переживаний живому человеку нельзя, пусть он солдат, пусть он накануне войны.
Солдаты отхохотались не сразу. Еще вспыхивали, будто цигарки в темноте, смешки, потому что реплики были веселые, с перчинкой. В трепе на вольные темы принял участие и неунывающий Толя Кулагин. Правда, сказал он не столько смешное, сколько бесшабашное и чуточку горчащее:
— Кончится война — буду куролесить! Год, два, три буду гулять, наверстывать упущенную молодость, робя! Опосля остепенюсь — и под венец!
Я для себя комментирую тезис: куролесить после войны. Стану ли я куролесить, хотя и у меня четыре года молодости отняты войной? Вероятно, нет. Вероятно, стану жить нормально, памятуя, что у миллионов отнята не молодость — сама жизнь.
Седьмого августа проводили полковой митинг: нашему однополчанину, командиру орудия Геннадию Базыкову присвоено звание Героя Советского Союза. Здорово! Еще утром нам привезли «дивизионку» — вся первая полоса была посвящена этому событию: напечатаны Указ Президиума Верховного Совета СССР, передовая статья, разные заметки о его подвигах, фотография, и я сразу узнал старшего сержанта! Шелестя газетой, припомнил: после форсирования Шешупе (мы реку называли «Шешупа», на русский лад), на восточно-прусской уже земле, орудие Базыкова сопровождало наш наступающий батальон.
