поймешь. Сторож говорит, арчой называется.
Насвистывая, Аникин взял три автомата, поставил арчу, подпер с трех сторон автоматами и обмотал концы стволов брезентовым ремнем. Теперь деревце стояло как в треноге.
Первухин хмыкнул.
— Твою бы прыть — да в мирных целях…
Он выбрал одну из консервных банок и оглянулся, ища нож.
Аникин уже пристраивал на ветки пулеметную ленту.
— Не боись — голь на выдумки хитра! Все в лучшем виде будет. Это у нас канитель… Куда! — Лента с шорохом съехала, он снова начал ее прилаживать. — Что ж мы, не люди, что ли? Война войной, а Новый год по распорядку.
— А ты чего валяешься как говядина? — спросил Первухин.
Плетнев пожал плечами.
— Пусть валяется, — распорядился на его счет Аникин, вставляя свечу в гранату без запала. — Сейчас я ему работку придумаю… Во!
И горделиво показал Первухину.
— Молоток, — одобрил Первухин.
Аникин воткнул таким же образом еще несколько свечей, пару поставил на стол, остальные под елку.
Потом кивнул на бутылки.
— Может, накатим? Для разминки…
— Погоди. Михалыч придет, тогда уж. Ты мне лучше нож дай.
— Штык возьми, — посоветовал Аникин.
Он вынул откуда-то моток ниток и высыпал на кровать Плетнева пару горстей автоматных патронов.
— Давай, действуй, — предложил он. — Берешь вот так… делаешь петлю…
Дело было кропотливым. Трудились молча.
— Хватит, пожалуй, — сказал Аникин минут через десять. И принялся развешивать патроны на ветки.
Первухин принялся бодро скрежетать штыком по консервной жести.
— Все-таки непонятно, — сказал Плетнев.
— Ты о чем? — спросил он, отгибая крышку банки.
— Непонятно, зачем мы все это делали… А? Ты понимаешь?
— Ты о чем?
— Покрошили народу… своих потеряли. Зачем? Что-то изменилось? Поменяли одного правителя на другого — и что? Кому все это надо? Ты думал?
Первухин вскинул на него взгляд сощуренных, неожиданно похолодевших и колючих глаз.
— А это не наше дело — думать! Не наше дело рассуждать, кто прав, а кто нет! Мы должны думать, как лучше приказ выполнить! Так уж армия устроена! Мы его выполнили? — выполнили! Все! Тут победителей не судят, с ними считаются!
Было слышно, как свистит ветер в оконных щелях.
Первухин сам же и нарушил молчание — усмехнулся и сказал со вздохом:
— В общем, чего уж там! Наше дело телячье!..
— Верно, — согласился Аникин, а потом хрипло пропел, копируя Высоцкого: — Жираф большой, ему видней!
— Во-во, — со смехом отозвался Первухин. — Что там! Наливай да пей!
Дверь открылась, зашел Ромашов, за ним еще шестеро.
Ромашов скинул куртку и кивнул на стол:
— Ну что? Приступим?
Первухин облизал штык.
— Как спина-то?
Ромашов невольно поморщился и машинально потер поясницу.
— Полегче. Видно, камень мелкий был…
— Ну да, — кивнул Первухин. — Большой нам пришлось бы тебе на могилку поставить…
Ромашов усмехнулся.
— Все, разливай, — приказал он Аникину. Взглянул на Плетнева: — Тебе особое приглашение?
Плетнев сунул пулю в карман, встал и подошел к столу. Набулькав во все стаканы, два из них Аникин накрыл ломтями хлеба.
Кто-то убавил громкость радио до минимума.
Ромашов качнул стакан в руке.
— Ну что, товарищи офицеры… Что тут сказать? — Он обвел всех скорбным взглядом. — Хотели мы в том же составе… Хотели. Да вот не получилось. Товарищи наши погибли. Погибли за то, чтобы этот бой был последним. За то, чтобы никто никогда больше не воевал! — Помолчал, горестно опустив голову. — Земля им пухом!..
В наступившей тишине было слышно только, как тихо бубнит радиоприемник. После секундного раздумья Ромашов вскинул глаза и поднял стакан. Выпили не чокаясь.
Еще никто не произнес ни слова, и даже никто не потянулся за куском хлеба, как Аникин, насторожившись, поднял кверху палец и прибавил громкость.
Диктор говорил хорошо поставленным серьезным голосом.
— Передаем текст открытого письма Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева президенту США Картеру. Господин президент. В ответ на ваше послание от двадцать девятого декабря считаем необходимым сообщить следующее. Совершенно неприемлемым и не отвечающим действительности является содержащееся в вашем послании утверждение, будто Советский Союз что-то предпринял для свержения правительства Афганистана. Должен со всей определенностью подчеркнуть…
Переглядываясь, они молча слушали голос диктора.
— …что изменения в афганском руководстве произведены самими афганцами, и только ими. Спросите об этом у афганского правительства. Должен ясно заявить вам, что советские военные контингенты не предпринимали никаких военных действий против афганской стороны и мы, разумеется, не намерены предпринимать их…
— То есть, нас нету, — пробормотал Плетнев.
— А то ты раньше не знал? — с усмешкой бросил Первухин.
Плетнев поставил стакан.
— Догадывался…
Он слушал, закусив губу, и на голос диктора накладывалось эхо тяжелого хриплого дыхания.
Голубые, зеленоватые сумерки толщи моря. Руки мальчика упирались в почти плоское днище баржи. В левой руке — сандалеты.
Пузыри изо рта…
Испуганное, искаженное лицо, вытаращенные глаза…
— …разумеется, нет никаких оснований для вашего утверждения о том, будто наши действия в Афганистане представляют угрозу миру…
Руки шарили по осклизлому, заросшему зеленью железу.
Длинные русые волосы змеились в толще воды.
Медленно тонули сандалеты…
Теперь лицо резидента было не торжествующим, а торжественным. В руках он держал винтовку Амина.
— Мы уже сообщали вам, — негромко говорил радиоприемник «Грюндиг», стоявший на краю большого стола Председателя КГБ, — и я тут повторяю снова, что, как только отпадут причины, вызвавшие просьбу Афганистана к Советскому Союзу, мы намерены полностью вывести советские воинские
