хоть сколько-нибудь значительное явление искусства теперь не может быть утрачено!..
Одобрительно кивая, эмир осмотрел здание. В двух шагах за ним следовал белобородый и немного сутулившийся человек. Он то и дело что-то помечал в тетради. Луначарский поморщился, припоминая. Это был летописец эмира, этот, как же его, м-м-м… Их знакомили вчера, но второпях, и Анатолий Васильевич забыл имя.
В холле произошла небольшая заминка — служительница решительно встала в проходе, бескомпромиссно указывая эмиру на короб с грудой гигантских войлочных тапочек.
Эмир растерянно оглянулся. Нарком уже подлетал к виновнице глупого недоразумения. Полы пиджака стелились по ветру.
— Вы что себе позволяете?! Не видите, что происходит?! Что вы тут со своими бахилами?!
— Так положено же, Анатолий Васильевич! — залепетала старушка. — Паркет же!..
— Мозгами думать положено! — отрезал Анатолий Васильевич и, с улыбкой повернувшись к эмиру, снова перешел на французский: — Проходите, ваше величество, проходите! Это, видите ли, у нас для посетителей! Мы всеми способами стараемся беречь достояние народа!..
В кабинете главного смотрителя Третьяковской галереи Валериана Ивановича Трухановского пахло сердечными каплями. Сам же он, старчески сгорбившись и далеко и низко, под самую лампу сунув седую вихрастую голову, быстро писал что-то на листах желто-серой бумаги, то и дело протыкая бумагу стальным пером и рассыпая веер мелких чернильных брызг.
Писанина не ладилась — набросав несколько слов или, как максимум, целую фразу, Валериан Иванович, шепча что-то яростное, перевертывал лист другим концом, начинал заново, снова браковал, переворачивал на чистую сторону и, стремительно выписав начало предложения, снова вычеркивал — со скрипом, скрежетом и даже с какими-то мелкими опилками, злобно выдираемыми пером из дурной бумаги.
Когда наконец ему удалось исписать, чудом не похерив ни единого слова, целую страницу, дверь кабинета приоткрылась и послышался низкий голос:
— Валерьян Иваныч, можно к вам?
Смотритель поднял голову, нервно дернул щекой и бросил на вошедшего взгляд, который никак нельзя было назвать ни приветливым, ни даже равнодушным.
— Милости прошу, Алексей Викторович, — скрипуче сказал Трухановский и добавил ядовито: — Почему так робко? Обычно вы не стесняетесь!..
— Да кто же вас знает, Валерьян Иваныч, — хохотнул Щусев, проходя в кабинет. — Может, вы меня сразу мокрыми тряпками!
Смотритель снова дернул щекой и молча придвинул к себе новый лист.
— Все-таки пишете, — полувопросительно произнес Щусев.
Вместо ответа перо звонко поклевало донышко чернильницы.
— Напрасно вы, Валерьян Иваныч! — Щусев с сердцем махнул рукой, сел в кресло и закинул ногу на ногу. — Ну вот видит бог — напрасно!
Скрип пера стал еще ожесточенней.
— Послушали бы вы меня, голубчик!..
Сразу после этого пространство возле письменного стола шумно взорвалось: брызнув чернилами, перьевая вставочка полетела в одну сторону, лист в другую, а главный хранитель, вскочив на ноги и опрокинув стул, с грохотом рухнувший на паркет, воинственно выставил клокастую бороденку, прижал сжатые кулаки к груди и тонко закричал:
— Не смейте называть меня голубчиком!.. Не смейте!.. Как вы могли! как вы могли!..
Замолчав, он оглянулся, как будто только что проснувшись, и стал трясущимися руками поднимать стул. Щусев вскочил, помог. Смотритель сел, обессиленно подпер голову руками.
— Как вы могли!..
— А что мне оставалось? — раздраженно спросил директор Галереи. — Что?! Если б я, как вы, начал им препятствовать в их безумном стремлении подарить Аманулле-хану лучшую картину Кустодиева, мы бы сейчас с вами уже знаете где сидели?! В холодной! А через неделю — на Соловках! А картину они все равно бы забрали! Без нашего с вами участия! Вы хоть это-то понимаете, Валерьян Иваныч?!
— Лучшее, лучшее полотно Кустодиевского зала! — застонал смотритель, качая головой из стороны в сторону. — Лучшее полотно! «Купчиха»! Боже мой, боже мой!.. Что же они делают! Этот басурман только пальцем повел — мол, какая интересная живопись!.. И на тебе: Луначарский уже руками машет! «Пожалуйте! Дар советского правительства!..» Мерзавец!.. А вы!.. а вы!..
— Ну что, что я?! — Щусев в свою очередь прижал кулаки к груди. — Да, мы должны сопротивляться им, но не в лоб! Не напролом! Потому что, если нас с вами посадят, через две недели они отсюда вообще все вывезут! Поймите! Смотрителя Эрмитажа после его протестов тут же в ГПУ взяли — и что теперь там делается, знаете?! Лучше меня вы все знаете, Валерьян Иваныч! Грузовиками вывозят! Грузовиками!!! Рудольф Лепке недурные деньги на этом зарабатывает! Рудольф Лепке знает, с кем иметь дело! Рудольф Лепке — это вам не…
— Господи, да кто это?! — истерично выкрикнул Валерьян Иваныч.
— Берлинский аукционист, — буркнул Щусев, передыхая. — Одновременно и известный маршан.
— О-о-о!.. — снова застонал смотритель. — Мерзавцы!.. Все равно!.. Вы!.. а вы!.. ведь вы всю Москву разрушили, Алексей Викторович! Всю Москву!.. Ваше имечко проклинать будут, вот увидите!.. Проклинать!..
— Я?! — изумился Щусев. — Это вы мне?! Да если бы не я, вообще бы уже ни одной церкви не осталось! Храм Христа Спасителя уже повалили бы! Я вам больше скажу: они его еще повалят, можете не сомневаться! Я вам про это и толкую: нас не будет, им вообще никто палок в колеса не вставит! Они тогда галопом по всему! Вскачь!.. Поэтому мы должны быть! А чтобы нам быть, нужно же как-то гибче! как-то разумней! Газету откройте — по шахтинскому делу одиннадцать человек вчера к расстрелу приговорили! Да вам за пять минут такое же вредительство навесят! Еще бы не вредительство — царствующей особе в подарке Советского правительства отказывать!.. Ну, расстреляют вас — и что? Кто тогда всем этим хозяйством станет заведовать? Никто? Тогда они сразу все и вывезут, будьте уверены! Чохом!..
Он тоже рухнул в кресло и стал запаленно обмахиваться ладонью.
— Что творят-то, господи!.. — бормотал Трухановский. — Как же могут они так!..
— А что вас удивляет? Нормально они себя ведут, — саркастически щурясь, сказал Щусев. — Как самые обыкновенные завоеватели. Как татары. Как хунхузы какие-нибудь там… Если б хунхузы Москву захватили, что было бы? Вот именно это и было бы — на поток ее и разграбление!.. Все чужое, ничего не жалко! все с бою взято! все свое теперь! хватай, вези, продавай!.. А вы как думали? Только так…
— Хунхузы, — тупо повторил смотритель.
— Ну да, — кивнул директор. — Или кто там еще — вандалы? вестготы?.. Варвары, в общем… Можно почитать, что вы написали?
Помедлив, смотритель трагическим жестом протянул ему лист.
— Благодарю… Так-так… Ну понятно… «Ограбление Третьяковской галереи…» Здорово. «Расхищение народного достояния!..» Ого!.. Не шутка — «Под непосредственным руководством наркома просвещения Луначарского!..» Я вам скажу, одно это уже на уголовную статью тянет. А вы как думали? — облыжная клевета и дискредитация… И потом, зря вы так, Валерьян Иваныч, все-таки Анатолий Васильевич тоже делает что может… конечно, не очень много он может… да и сдается, что страшно ему очень… но все-таки кое-что делает!..
— Что он делает! — взвился Трухановский. — Вы знаете, что из Остафьевского имения графа Павла Сергеевича Шереметева выгнали?! На кухне бытовал! За шестьдесят рублей служил хранителем своего собственного дома-усадьбы — памятной по Вяземским, по Пушкину, по Карамзину! Прогнали как лишенного выборных прав! Без хлебной карточки оставили! А при этом Анатолию Васильевичу хватает совести жить летом в Остафьевском доме на даче! Вы это знаете?!
— Знаю, знаю… нехорошо, что тут скажешь… Но у вас тут тоже, знаете ли, не очень славно. «Советская власть попустительствует разорению и обнищанию страны!..» Хлестко, хлестко, ничего не скажешь… прямо как для следователя писали… А адресуете, значит, на высочайшее имя: «Уважаемый
