Поэтому голос Астафьева, произносивший волшебные слова про возвращение в родную группу, просто ангельским Плетневу показался, просто ангельским! Честное слово!
Уже через день его снова включили в состав группы «А». Теперь дни пролетали, как деревья, когда смотришь из вагонного окна: специальная физическая подготовка, стрельба, кроссы, штурмы зданий и транспортных средств, отработка техники десантирования из бронетранспортеров — БТР — и боевых машин пехоты — БМП. Все это катилось одно за другим, изматывало, и к вечеру все чувствовали себя так, будто побывали под гусеницами танка.
Еще через неделю Ромашов объявил, что, возможно, группа скоро выедет в спецкомандировку в город Кабул — столицу Демократической республики Афганистан. Плетнева будто кипятком окатили — в Кабул! он ведь Веру увидит!.. Должно быть, чувства отразились на физиономии, потому что по окончании дня, когда они сидели в раздевалке, устало переодеваясь в гражданское, Зубов, натянув майку, насмешливо спросил:
— Ну, Плетнев, признавайся — это ты нарочно все организовал?
— Что? — не понял он.
— Да вот это! Не успел вернуться — опять в загранку! Понравилось?
— Просто Плетнев в рубашке родился, — сказал Астафьев, подмигивая. — Как говорят англичане, с серебряной ложкой во рту.
Плетнев хмыкнул.
— Ничего, скоро сами увидите эту загранку. Мало не покажется. Еще взвоете…
— Зато есть шанс! — возразил Сергей. — В Москве-то орден не получишь!..
Честно говоря, об орденах Плетнев никогда прежде не задумывался.
— При чем тут орден? — строго спросил Большаков, заместитель майора Ромашова. Он сунул было ногу в ботинок, да так и замер, недообувшись.
— Как при чем? — не унимался Сергей. — Орден — не шутка! Отличился — получи.
— Геройствовать хочешь? — хмуровато, с подозрением спросил Большаков, глядя на Астафьева сощуренным взглядом.
— Почему геройствовать? — ответил Серега, несколько тушуясь. — Геройствовать — это одно, а героизм — другое.
— Ну да. Геройствовать — это когда башка не варит, а выпендриться охота, — высказал громила Аникин свое мнение как самоочевидную истину. — А героизм — это когда кто-то вовремя о пушке не позаботился, а тебе теперь приказывают грудью на амбразуру…
— А если приказывают, то что же делать? Какой ты можешь быть герой, если не выполнил приказ? Если в стороне стоял, когда другие его выполняли? — спросил в свою очередь Астафьев.
— Не просто приказ, — строго уточнил Большаков. — А приказ, который только героическими усилиями можно выполнить! Или даже ценою жизни!..
— Приказы и преступные бывают, — сказал Плетнев. Или, вернее, брякнул.
Все молчали.
— Как это? — спросил Большаков, замерев с ботинком в руке и теперь уже на Плетнева уставившись с прищуром и серьезным подозрением во взгляде.
— Да очень просто. Фашистские солдаты тоже приказы выполняли. Тоже героями становились.
Зубов фыркнул.
— Смотря для кого! Для своих — герои, для нас — фашисты!
— А бомбу на Хиросиму сбросить?! — неожиданно горячо поддержал Астафьев. — Пилот честно приказ выполнил! Что же он — герой?! А тогда командир эскадрильи — преступник? Или кто преступник? Или никто не преступник?
— Да при чем тут Хиросима?! — отмахнулся Зубов. — Это же американцы!
Полностью одетый Большаков встряхнулся напоследок перед зеркалом, тронул влажные волосы расческой и подвел черту разговору:
— Так, ну все! Хватит языками молоть. Пошли!
И они пошли — с топотом, с гоготом, с гомоном и смехом, оставив за собой пустую сумрачную раздевалку, в проеме двери которой в солнечном луче вились пылинки, и мгновенно забыв все то, о чем только что с таким жаром толковали…
Плетнев собирался проехаться до ГУМа, и Астафьев взялся составить ему компанию.
— Хочу кое-что купить, — туманно пояснил Плетнев.
— Понятно, что не продать, — хмыкнул Сергей. — А что именно?
— Не знаю, — признался Плетнев. — Честно, не знаю. Не придумал еще.
— Значит, не себе? — уточнил Астафьев.
— Не себе.
— Подарок?
— Подарок.
— Мужчине?
— Не совсем…
— Ну понятно… Это не Лиза, правильно? Потому что Лиза в Сочи, а ты оттуда совсем недавно. Она кто тебе?
Плетнев замялся.
— Значит, никто, — отрезал он. — Тогда часы.
— Почему часы? — удивился Плетнев.
— Потому что часовая промышленность у нас работает как бешеная, — разъяснил Астафьев. — И часов у нас в стране столько, что все на свете время можно перемерять. А вот ювелирная — маленько того-с… За полгода записываться нужно. И потом, кольцо ведь дарить не станешь? Кольцо — это символ. Сам понимать должен. Нет, конечно, если у вас уже так далеко заехало, то…
— Не заехало.
— Ну и все тогда. Покупать какие-нибудь тряпки не очень близкой девушке тоже глупо, — рассудил он. — Верно?
— Пожалуй…
— То есть, как я сразу и сказал, остаются часы.
— Да-а-а, — протянул Плетнев. Хотел добавить, что Астафьев — великий мастер дедуктивного метода, но засомневался, точно ли дедуктивного, и не смог сразу вспомнить, чем индуктивный отличается от дедуктивного — в общем, только рукой махнул, чтобы не сесть в лужу.
Они вошли в огромные двери главного в стране магазина и тут же оказались почти в самом центре какой-то оглушительно горланящей свалки, в которой участвовали исключительно женщины.
— За югославскими сапогами дамочки бьются, — пробормотал Астафьев, настороженно вытягивая шею. — Давай-ка лучше обойдем.
Перешли на соседнюю линию. Из-за спины неслось:
— Да что ж вы так толкаетесь, гос-с-с-с-поди!
— Я тут с восьми утра!!
— Совести у вас нет!!!
— У меня совести нет?! У тебя зато совести! Куда ни плюнь, все в совесть попадаешь!
По мере удаления крики становились менее разборчивыми и в конце концов слились в неразличимый гвалт.
Плетнев готовился к худшему, однако у прилавков часового отдела было совершенно пусто. Только какой-то насупленный человек в шляпе пристально глядел сквозь витринное стекло. Часов при этом, действительно, наблюдалось совершенно несметное количество.
— Ну и какие?
Заминка привлекла внимание молоденькой продавщицы.
— Мужские хотите, женские?
— Женские, — сообщил Сергей, окончательно взявший на себя заботу о совершении покупки.
Она выдвинула витринный ящик и положила на ладонь изящные часики на стальном браслете.
— Вот, например. Мне бы такой подарок очень понравился.
