получить определенную культуру и приложить некоторые интеллектуальные усилия. Чем глубже произведение (чем выше уровень теории), тем больше интерпретаций возникает при его восприятии, тем большее количество слушателей или зрителей испытывают схожие переживания. Искусство благодаря свободе допускает множество языков и теорий для представления одних и тех же объектов и явлений, тогда как в науке в силу необходимости вырабатывается единая точка зрения.
Общие теории в искусстве не доказываются – они проверяются временем.
Очевидно, звуками можно описывать явления природы – щебетание птиц, журчание ручья, радость, грусть и др. Еще до языка человек представлял зрителям истории в сопровождении звуков различной частоты и громкости. Зритель (слушатель) интерпретировал услышанное на основании своих опыта и чувств. Звуки в природе всегда привязаны к какому-либо контексту, но в природе нет никакой системы, в рамках которой они становятся объектом необходимости.
Человек ставит построение звуковых историй на систематическую основу – выбираются основные звуки и создаются правила их соединения в мелодию. Назовем мелодией систематичную последовательность звуков, предназначенную для передачи последовательности чувств, соответствующих процессам в окружающем мире, в том числе в человеческом обществе. Музыкальная система эволюционирует через системы из пяти и семи звуков (они до сих пор используются в фольклоре разных народов) до современной системы из двенадцати звуков, в основе которой лежит гармонический лад. Гармонический лад изучается с первого класса музыкальной школы (в принципе, любой человек должен знать и понимать, что это такое), а большинство людей воспринимают музыку только через мажорные и минорные мелодии. Для музыкантов гармонический лад является азбукой чувств – они могут читать мелодии, записанные нотами, и даже сочинять, не слыша звуков.
Больше всего поражает неравномерность и отсутствие какой-либо математической системы в распределении частоты между звуками гармонического лада, но именно это обстоятельство является основой мажора и минора – частота распределяется так, чтобы можно было воспроизвести мажор и минор на всем диапазоне звуковой частоты. Можно сказать, что гармонический лад является самой бессистемной системой.
Мажор и минор человек просто слышит, подобно тому, как он осознает жизнь и смерть.
Жизнь отображается в светлых тонах и мажоре, в которых представляются рождение, смех детей, не достигших половой зрелости, предчувствие любви и счастья, щебетание птиц, призывные и победные голоса самцов. Смерти соответствуют мрачные тона и минор, в которых отражаются понимание бренности существования, грусть по поводу проходящего и прошедшего, плач по поводу смерти близких, вой одиночества, стоны свершившегося и уходящего оргазма. Жизнь неизбежно заканчивается смертью, и искусство должно примирить человека с этой необходимостью и подготовить его к ней. В противостоянии мажора и минора отражается противоречие между свободой и необходимостью.
Тем не менее, мелодия в музыке, а с ней и гармонический лад, исчерпана классиками и поп-культурой. Композиторы вновь возвращаются к построению произведений вне гармонического лада, воспринимаемых только в интеллектуальной интерпретации. Изобретаются другие музыкальные системы, например, система с любым количеством звуков в октаве с равномерным распределением по частоте. В такой системе нельзя создать противоречие, в мелодии нет чувства, и сентиментальные люди, а они пока составляют большинство, такую музыку слушать не будут. Возможно, человек эволюционирует в «бессердечное» существо абсолютной необходимости, для которого главным в музыке будет наличие математической системы в распределении частоты по звукам. Такая музыка будет передавать не чувства (их не будет), а ощущения.
Как и многие дети из интеллигентных или считающих себя таковыми семей, я попал в музыкальную школу. До сих пор не могу определить свое отношение к этому факту – хорошо это или плохо. Музыка является частью культуры и, конечно, то, что я узнавал сольфеджио, учился слушать музыку, изучал музыкальные шедевры и биографии великих композиторов – это, безусловно, хорошо. Это вполне можно и нужно изучать в средней школе в рамках специального предмета – музыкальная культура, так же, как изучается литература. Другое дело – игра на конкретном инструменте. В течение пяти лет меня мучили преподаватели (к счастью, у нас были очень мягкие преподаватели, которые мучили не сильно, прекрасно понимая, что ничего из меня и таких как я – а их было подавляющее большинство, – не получится), я мучил инструмент (слава богу, что денег у мамы хватило только на баян, а по классу фортепиано пришлось бы мучиться семь лет), я потерял массу времени, которое мог провести значительно приятнее (например, гоняя футбольный мяч, что и делали на зависть мне мои друзья). Это не для всех.
Так что я не жалею. Я развил свой слух. Он и сейчас оставляет желать лучшего, но я могу спокойно наигрывать популярные эстрадные мелодии.
Самый удивительный факт моей музыкальной биографии – участие в ансамбле баянистов. Михаил Иванович Клепацкий собрал нас, человек пятнадцать учащихся десятых-одиннадцатых классов, и сумел заразить духом командной игры. Некоторые из нас закончили музыкальную школу и забросили баян, некоторые вообще не доучились, были и самоучки. Нельзя сказать, что мы были преданы баяну или музыке. Никто нас не заставлял. Тем не менее, мы продержались пару лет, до окончания школы, и я с теплотой вспоминаю наш ансамбль. Что-то нас объединяло.
Всего два раза в неделю мы собирались на репетиции, на которых работали и индивидуально (никто не играл дома), и в группах (первые, вторые, альты, басы), и в ансамбле. Играли мы популярную классику, от Чайковского до Хачатуряна. Пару раз мы записывали исполнение, и при прослушивании оказалось, что наши пятнадцать баянов вместе звучат как орган. Ясно, что природа звука одна и та же, но сходство усиливали басы и альты, которые всегда почему-то тормозили и создавали эффект тяжелого и неповоротливого инструмента. Надо сказать, что по партиям нас распределили так: окончившие музыкальную школу на отлично – первые, просто окончившие – вторые, в басы и альты попадали недоучившиеся и прочие самоучки и начинающие. Понятно, почему они тормозили. Представьте себе «Танец с саблями» на органе с отстающими басами и аккордами.
Тем не менее, мы участвовали в смотрах художественной самодеятельности (было и такое явление в СССР). Так что я вполне представляю, что значит находиться на сцене и не слышать, что играют на другой стороне. Руководитель наш выходить на сцену стеснялся и иногда мы, первые баяны, сидевшие справа, вдруг обнаруживали, что забежали вперед вечно тормозящих альтов. Со стороны это, наверное, казалось «кто в лес, кто по дрова», если кто-нибудь слушал, в чем я теперь сильно сомневаюсь. Но у нас и цели такой не было – мы играли для себя.
Однажды во время выборов мы ездили с концертами по избирательным участкам. Атмосфера в день выборов была праздничной, что означало наличие повсеместно выпивших и продолжающих выпивать людей. Праздновали нерушимое единство партии и народа, удобство отсутствия выбора (не надо думать) и повод выпить (без повода в Союзе не пили, так как поводов было более чем достаточно). Нам выдали смокинги, манишки и бабочки. Артисты.
Избирательный участок располагался в школе, в актовом зале которой нам предстояло выступать. Народ заходил и выходил непрерывно. Придут, проголосуют, то есть бросят в урну бюллетень, не читая и не вычеркивая, что, кстати, очень удобно, заглянут в актовый зал, посидят пять минут для приличия или от нечего делать (может быть, выпить не с кем) и уходят. Еще и холодно. И вот заходят две девушки, очень симпатичные. Нам любые девушки показались бы симпатичными, но эти и в самом деле были очень симпатичные. Сидят и не уходят, на нас поглядывают – живые артисты в смокингах как-никак. Одна, мне кажется, на меня. Мы все приободрились и приосанились в надежде познакомиться. Но надеялись мы, как оказалось, друг на друга. Никто из нас не решился подойти к ним. А они ждали. Это было очевидно. Им было скучно, они поглядывали на нас и улыбались, но ни один из нас так и не решился. Вот что нас и объединяло – робость. Другие ухаживали за девушками, а мы играли в ансамбле баянистов.
Потом я даже встречал ее иногда. Мне кажется, она узнавала меня, но я так и не отважился подойти – уж очень был робкий. В последний раз я встретил ее в троллейбусе через несколько лет. Я учился в университете и уже не был таким робким. Очевидно, и она ехала домой после занятий. Я оказался с ней на одном сидении, и мы ехали минут двадцать. Было жарко, я что-то брякнул про жару, она поддержала и ждала, что я продолжу, но я так и не смог. Это уже была не робость, а патология какая-то. Осталось у меня
