Во время войны у него работал оператор Гинзбург, и я тогда говорила, что Луков и Гинзбург — это советская власть в Ташкенте. Они ведали пайками, питанием. Везде карточки, голод, а у них на съемках болыпой — болыпой котел, варится суп, и каждый получает по пиалке. Значит, тот, кто около Лукова, будет сыт.
Первый раз я приехала в Ташкент вместе с Марецкой, у нас были досъемки «Она защищает Родину». А в парке имени Тельмана снимались «Два бойца». Там Бернес, Андреев. В большом парке большая группа, шумная съемка, они как бы хозяева здесь. Эрмлер дал мне с собой записочку для Лукова, на случай если мне будет голодно. Когда я приехала в Ташкент, я купила себе буханку черного хлеба, ела какую?то затируху, а потом у меня — ни денег, ни еды. И тогда я пошла к Лукову. И вот, я помню, перерыв на съемке, группу, большой стол, всем разливают суп в пиалки. Я подошла к Лукову (я его до этого не знала) и передала записку.
— Вы хотите есть?
— Да, конечно.
— Налейте ей супу, — приказал он кухарке.
И я в этот момент поймала взгляды людей, которым было жалко, что у них отнимали еду (время?то было голодное), но желание есть — сильнее других, я села в сторонку и все съела.
Позднее, на съемках «Большой жизни», мы ехали в гостиницу, и Луков сидел за рулем. Он очень плохо правил — руль все время крутился по его животу.
— Ну, как я веду машину? — спросил он самодовольно.
— Замечательно! — дружно закричали актеры.
— Ну а вы, Лида, что молчите?
— По — моему, неважно, — отвечаю.
Тогда он резко затормозил, открыл дверцу и высадил меня на обочину, а до города еще километров пятнадцать. Я голосовала, как?то добралась, была несказанно оскорблена, но виду не подала — ссориться с ним было опасно.
А вообще он был очень непосредственный человек. На следующий день после того, как он меня высадил из машины, Познанская приезжает ко мне в гостиницу и говорит:
— Лида, на съемку.
Я моментально собралась, выхожу — стоит грузовая машина. Так распорядился Луков. Он ждал, что я стану возмущаться, провоцировал меня на это, а я села и поехала.
Когда меня привезли на грузовике, он тут же спросил помощника режиссера:
— Она сразу согласилась или выламывалась?
— Нет, она ничего не сказала, просто села и приехала.
Он так разочаровался. Ребячество какое?то!
После постановления ЦК по второй серии «Большой жизни» Луков снимал «Донецких шахтеров». Сценарий часто переделывался. Горбатов написал новую сцену, отнюдь не улучшавшую фильм. Они спорили между собой, и я решилась высказаться:
— Леонид Давыдович, мне кажется, лучше сделать скучно, но правильно. Все?таки было решение ЦК, нужно как?то приспосабливаться.
— Хорошо, — сказал Луков, — вот ваши сцены и будут правильными, но скучными.
Луков очень любил на просмотр отснятого материала звать всех актеров, рабочих, уборщиц, киномехаников и у всех спрашивать:
— Ну как?
Тот, кто говорил «замечательно», был «хорошим человеком», кто говорил «плохо» — немедленно изгонялся. Отличная школа подхалимажа!
Когда он мне сказал: «Ваши сцены будут правильными, но скучными», я не просто испугалась. Я пришла в ужас: что если он вообще вырежет мою роль?! Мы тогда были особенно зависимы, ролей?то не было. И когда тебе предложили что?то, ты за это держишься, хочешь понравиться режиссеру, хочешь ему угодить. Тогда я могла бороться за каждый крупный план, за каждую лишнюю сцену, чтобы увеличить роль. Это потом, позже, я поняла, что дело не в количестве твоих сцен, а в драматургии, качестве роли. И лучше играть интересный эпизод, чем большую, но не выписанную роль. Я, слава Богу, поняла это. Но есть актрисы, которые до самой старости стремятся быть лишь красивыми, а не актерски интересными. Боже, как хорошо, что я поумнела!
На «Донецких шахтерах» Лучко стала женой Лукьянова. Луков им покровительствовал. Он это любил — лишь бы комплименты не забывали говорить.
Сам он был человек влюбчивый. Он был влюблен в Пилецкую, ленинградскую актрису. Снимал ее много. Она приезжала из Ленинграда, останавливалась в гостинице «Москва», он приходил к ней туда, затем возвращался домой, заходил к нам (мы жили несколькими этажами ниже) и тут же звонил ей, чтобы по голосу догадаться, одна она в номере или нет. Очень был ревнив.
Все знали о его чувствах, он делился со многими, даже с нашими министрами (он пережил двух).
В сущности, он был большой ребенок. И как ребенок был капризен, избалован, жаждал похвал. Он часто приходил к нам и сметал все, что у меня было в холодильнике. Помню, однажды чуть ли не сто пельменей съел.
В 1954 году Луков пригласил меня на третий фильм — «Об этом забывать нельзя», где героем был Бондарчук (первый раз я с ним встретилась как с партнером). Я играла его жену, он — писателя, чьим прототипом был Ярослав Галан (в фильме — Гармаш).
Луков вообще любил собирать актеров известных. В этой картине снимались Жизнева и Гоголева. Гоголева оказалась для меня совершенно недоступной. Если с Жизневой можно было шутить, смеяться, устраивать розыгрыши (мы, например, разыгрывали Гришу Шпигеля), то с Еленой Николаевной об этом нельзя было и подумать — Малый театр все- таки. В фильме, кроме них, участвовали: Николай Крючков, молодой Слава Тихонов, еще никому не известный, даже в титрах он был в «и др.» (тогда и не думали, что он станет таким знаменитым), и замечательный Николай Плотников. Картину теперь забыли, да она, наверное, того и стоит.
Когда снимались «Донецкие шахтеры», на экране шла «Серебристая пыль», где, как я уже рассказывала, я играла американскую продажную девицу. Зритель у нас, как известно, простой, доверчивый и часто отождествляет актера с его героем. Я помню, мы с Луковым и с кем?то еще из группы сидели в ресторане, ужинали. Ко мне подошел мужчина, наклонился. Мы решили— хочет автограф попросить, а он взял меня за подбородок и сказал развязно:
— Выпьем пивка?
Луков схватил свою палку:
— Ты что, наглец, как ты смеешь?
— Но ведь это же рыжая Флосси…
Луков его с шумом выгнал. Он всегда ходил с палкой. Я так его и представляю с палкой в руках, он ею грозно размахивает и кричит:
— Где моя табуретка?
У него была знаменитая табуретка, которую возили на все съемки. Она состояла из двух половинок, и он однажды так грузно на нее сел, что табуретка затрещала и эти две половинки защемили ему заднее место.
Он заорал:
— Это провокация! Вы за это поплатитесь!
Он был жутко мнительный, как все диктаторы. На съемках очень любил показывать интонации, что мне не нравилось. Все дело в том, что сам он не был актером, как, скажем, Воинов: тот покажет, и можешь только повторить, все будет в порядке. А Луков больше рассуждал, объяснял. На ходу переделывал текст. Но Бондарчук и тогда молчал. Так же, как молчал на запуске в производство «Войны и мира» в кабинете у Фурцевой. Из?за этого молчания никогда не было известно, о чем он думает.
У нас с Бондарчуком было много общих сцен. В одной из них мы катались под Москвой на лыжах. Он до этого, наверное, ни разу на лыжи не становился. Я с удовольствием взялась его обучать, вспомнив свою юность и увлечение слаломом. Я тогда часто падала, но все?таки освоила довольно высокие подъемы. И радовалась, что моя любовь к спорту снова пригодилась в кино. Но на этот раз я, когда съезжала с горы,
