хоть на полчасика сомкнуть глаза. Евдокимов сначала пробует нас тормошить, смеется, потом начинает сердиться. Это действует на нас лучше, и мы беремся за очередной замер.
Сонный, вялый, я лезу на бревно и ставлю вертушку против течения. Почему-то вспоминаются дом, мама… Ах, мама-мама! Если бы она видела меня сейчас. Я уверен, что она на себе утащила бы меня на станцию, к поезду, подальше от этой распроклятой гидрогеологической партии. Довести до такого состояния ее ненаглядного ребенка! Загнать ночью в какую-то пещеру! Но знаю я сейчас и другое, знаю, что теперь никакая сила не сможет вернуть меня в город, на мягкую перину, к вкусным маминым пирожкам… Мое место здесь, в сырых гористых местах, рядом с Гошкой и умнейшим, пресимпатичнейшим Евдокимовым. Своенравная Каменка, закарстованное месторождение чем-то заинтересовали, чем-то влекут меня к себе. Влекут и интригуют так, как не влекло ничто и никогда.
— Готово! Переставляй! — кричит Гошка, и, встрепенувшись, я вдруг чувствую, что опора ускользает из-под ног и я лечу куда-то в бездну.
Удар! И как током пронизывает меня от обжегших тело студеных объятий воды. Дальнейшее я помню плохо. Куда тут было помнить что-нибудь! Стремительное течение перевернуло меня, когда я попробовал было встать, и поволокло. Потом, помнится, я зацепился за что-то капюшоном плаща и никак не мог поднять голову и плечи над ревущим потоком. Упругие струи хлестали в глаза, забивали рот, когда я пробовал хватить воздуха. Глоток, глоток, глоток… в глазах потемнело, и не знаю, что было дальше, долго ли еще я беспомощно бился в студеной купели.
Пришел я в себя на мокрой известняковой глыбе в конце пещеры, а рядом по пояс в воде стоял Евдокимов и держал меня за плечи, чтобы я опять не свалился в поток. Вверху помаргивал фонарик в трясущихся Гошкиных руках.
— Жив, чертенок? — счастливо передохнул Николай Петрович, заглядывая мне в глаза. — Сорвался… Экой кульбит сделал…
— Жив… — тяжело выдавил я, окончательно обретая ясность сознания.
— Ничего не ушиб? — заботливо спросил он.
— Вроде… нет… — пошевелился я и от ощущения холода почувствовал прилив энергии.
— А я думал, захлебнешься, пока капюшон твой с камня срывал! Как капканом захватило… — весело кричал Евдокимов, придерживая меня за локоть, когда мы брели против течения к нашей каменной галерке.
— Думал — конец… — в тон ему, весело и легко признался я.
ПЕТРОВИЧ-ПЕТРОВИЧ…
Через несколько минут, держа над собой счетчик и записи, мы выбрались из пещеры. Гошка тоже не стал раздеваться и вылез вслед за нами со штангой в руках, мокрый по грудь, счастливый и возбужденный.
— Э-эх… голова! — укоризненно встретил его Евдокимов. — Надо было раздеться… Уж мы поневоле…
— Все так все! — бесшабашно хлопнул себя по мокрым бокам Гошка, сияя конопатым лицом, и кинулся обнимать меня. — Цел! С-скотина…
Дождя не было. Серый, ветреный рассвет занимался над отяжелевшими от сырости скалами. Рваные лохмотья облаков быстро проплывали над их почерневшими зубцами. У ног бушевала Каменка, сердитая и пенистая. Порывистый ветер раздувал полы наших мокрых плащей, но, после мозглой сырости пещеры, он казался удивительно теплым и мягким.
— Хорошо… — скупо улыбается Евдокимов, поднимая взгляд к хмурому, неприветливому небу, и мы с Гошкой понимаем его, тоже задираем головы вверх, с наслаждением вдыхая чистый, удивительно запашистый вольный воздух.
Хорошо после добровольного заточения в каменной клетке стоять вот так под открытым небом и любоваться пусть хоть и пасмурным, но бесконечно прекрасным миром. Что из того, что одежда на тебе мокрая и зубы выбивают мелкую надсадную дробь. Мы стоим с Евдокимовым рядом, простоволосые (у обоих фуражки сорвало потоком), очень разные и в то же время одинаково возбужденные.
— Спасибо, Николай Петрович… — догадываюсь, наконец, поблагодарить я.
Он очень внимательно смотрит на меня, потом вдруг улыбается одними своими маленькими глазами, собрав вокруг них сноп веселых морщинок, и говорит, протягивая худенькую ладонь:
— Ладно уж… Давай лапу. Молодец!
Я сжимаю его руку и вдруг осознаю, что это пожатие, — признание настоящей мужской дружбы. Мне совестно за свою прошлую невежливость, отчужденность, но в то же время и радостно.
Почти всю дорогу до села мы бежим бегом. Нам с Гошкой жарко. Мы тяжело дышим и стараемся сбиться на шаг, но наш неугомонный начальник подстегивает нас, задорно прикрикивая:
— Рысью! Не отставать! Гриппа хотите?
Он бежит легким кошачьим шагом и, кажется, совсем не устал. Только голова блестит под редкими мокрыми волосами.
Посреди села он останавливается, забирает у Гошки блокноты, тетрадь и командует:
— Марш домой! До завтра.
— А вы что ж… — мнемся мы, еле переводя дух.
— Мне в контору еще надо. Потеряли ведь нас. В общем — марш! — и обычной широкой, валкой походкой направляется на базу партии.
Мы долго стоим на перекрестке, глядя ему вслед, а потом устало расходимся. Гошка домой, я — в общежитие.
На следующее утро Евдокимова в конторе не оказывается. Мы с Гошкой толкаемся по кабинетам, идем в механические мастерские, но нашего маленького начальника нигде не видно.
— Куда он подевался? — тревожно косит на меня Гошка удивленные глаза, но у меня самого вертится на языке точно такой же вопрос.
Наконец, на конном дворе находим дядю Егора.
— Заболел наш Петрович, — хмурится он, сердито начищая лошадь. — Не сберегли… Орлы косопузые…
Мы сломя голову несемся на квартиру к Евдокимову.
Николай Петрович лежит в постели. Лицо его осунулось, как-то постарело, и обострившийся подбородок светится рыжей щетиной, точь-в-точь такой, какую я видел у него в первый день нашего знакомства.
— Вот… подгриппнул я… — слабо улыбается он, и нам становится жалко этого маленького, так похожего сейчас на старого ребенка, человека.
Мы виновато топчемся около кровати и не знаем, что говорить.
— Шанежек не хотите? — вдруг предлагает Гошка, с готовностью хватаясь за авоську.
— Спасибо… Не надо, — растроганно благодарит Николай Петрович.
У меня в кармане только бутерброд с селедкой, и я мнусь, не зная, что предложить.
— Может, в магазин надо или за врачом сбегать? — догадываюсь, наконец, я.
— Спасибо, Костя… — улыбается он и приподнимается на локте. — Вот что, хлопцы… Завтра приезжают специалисты. Настоящий гидрометрический отряд. Понятно? Будут от нас объекты принимать…
— А мы… Мы-то… — опережает меня Гошка.
Наше беспокойство, видимо, нравится Николаю Петровичу.
