Белые зубы

Бедный Райан Топпс. Вот уж у кого неудачная внешность. Тощий и очень высокий, страдающий плоскостопием, с рыжими волосами и таким количеством веснушек, что кожи между ними было почти не разглядеть, Райан мнил себя модом.[7] Носил дурно сидящие серые костюмы и черные водолазки с высоким воротом. Весь мир познавал радости электронного синтезатора, а Райан хранил верность маленьким людям с большими гитарами: «Kinks», «Small Faces», «The Who».[8] Ездил Райан Топпс на зеленом мотороллере «Веспа Джи Эс», который он два раза в день полировал детской пеленкой, а на ночь прятал в специальный бокс из гофрированного железа. В представлении Райана, «Веспа» была не просто транспортным средством, но идеологией, семьей, другом и любовницей — воплощенными в одном образце инженерного искусства конца сороковых.

Вполне понятно, что друзей у Райана Топпса было мало.

Долговязая семнадцатилетняя Клара Боуден, Свидетель Иеговы с торчащими зубами, разглядела в Райане родную душу. Будучи типичным женским паноптикумом подросткового возраста, она знала о Райане Топпсе все, что полагалось знать, задолго до их первого разговора. Знала основное: та же школа (Общины Святого Иуды, Ламбет), тот же рост (182,5 см); знала, что, подобно ей, он не принадлежит ни к ирландским, ни к римским католикам, что он — такой же островок в папистском океане школы Святого Иуды — оказался здесь, поскольку жил рядом, и что его так же презирали учителя и другие школьники. Она знала марку его мотороллера, читала названия выглядывавших из сумки пластинок. Знала о нем то, чего не знал он сам: например, что он Последний Мужчина На Земле. Таковой имеется в каждой школе, и в школе Святого Иуды, как во всяком другом учебном заведении, девочки тоже нашли, кому приспособить эту кличку. Допускались, конечно, и варианты:

Мистер Ни за какие коврижки.

Мистер Ни за ради своей мамочки.

Мистер Ни за мир во всем мире.

Однако в целом ученицы школы Святого Иуды придерживались старых проверенных формулировок. Райан не слышал, о чем судачат школьницы в женских раздевалках, зато слышала Клара. Она знала, как честят объект ее страсти, и держала ухо востро — во время таких разговоров среди пота, спортивных топиков и взмахов мокрых полотенец его акции падали ниже некуда.

— Господи, ты не слушаешь. Я говорю, а если бы он был последним человеком на земле!

— Я бы все равно не стала.

— Куда б ты делась!

— Но представь: весь гребаный мир разнесло бомбой, как Японию, так? И все привлекательные мужчины, все наезднички, как твой Ники Лэрд, все они погибли. Поджарились до корочки. Остался только Райан Топпс да кучка тараканов.

— По мне, лучше спать с тараканами.

По непопулярности в школе Святого Иуды Райан мог сравниться разве что с Кларой. В первый раз отправляя Клару на занятия, мать запихнула ей в сумку две сотни экземпляров «Сторожевой башни» и напутствовала на труды во славу Господа «в этом логове дьявола». Изо дня в день Клара, опустив голову, слонялась по школе и совала всем журналы, бормоча «Да спасет вас Иегова»; высоченная чернокожая миссионерка в гольфах пыталась обратить шестьсот католиков в Свидетелей Иеговы. В школе, где подвергали остракизму за чересчур заметный прыщ, это равнялось социальной прокаженности.

Итак, Райан был красный как рак. А Клара — черная как трубочист. О веснушках Райана грезил каждый любитель дартс. Клара же могла обкусать яблоко передними зубами, ни разу не коснувшись его языком. Этого им не прощали даже католики (а ведь католики дают прощение примерно так же, как политики дают обещания, а шлюхи попросту дают); даже Святой Иуда, которому с первого века вменили в обязанность помогать людям в безнадежных делах (должно быть, сыграло свою роль имя), не решался здесь вмешаться.

Каждый день в пять часов, когда Клара сидела дома над Евангелиями или над сочинением брошюры о мерзостях языческого кровосмешения, Райан Топпс, возвращаясь к себе, проносился на мотороллере мимо ее открытого окна. Гостиная Боуденов помещалась ниже уровня мостовой, к тому же обзору мешали решетки на окнах. Обычно Клара видела ноги, колеса, выхлопы проезжающих машин, мелькающие зонтики. Но ей хватало и таких обрывочных впечатлений; живое воображение расцвечивало грустью обтрепанные кружева, штопаные носки, знававшие лучшие времена сумки с длинными ручками. Однако ничто не трогало ее так, как вид удаляющейся выхлопной трубы его мотороллера. Не находя объяснения возникавшему у нее при этом тайному трепету в низу живота, она звала его Духом Господним. Кларе казалось, что ей каким-то образом предстоит спасти язычника Райана Топпса. Она хотела прижать этого парня к своей груди и не отпускать, ограждая от вездесущих искушений, пока не придет день его спасения. (Но не было ли у нее в низу живота — где-то в запретных глубинах — бессознательной надежды, что Райан Топпс спасет ее?)

* * *

Стоило Гортензии Боуден застать дочь у забранного решеткой окна, где та мечтательно прислушивалась к затихающему шуму мотора, держа на коленях «Новую Библию»,[9] которую листал ветер, — она вперяла взгляд в пространство над ее головой и призывала вспомнить о том, что только 144 тысячи Свидетелей Иеговы будут допущены к престолу Божьему в Судный день. И среди помазанников не сыщется места для всяких гадких типов на мотоциклах.

— Можно попытаться его…

— Некоторые люди, — фыркала Гортензия, — успели столько нагрешить, что поздно им появляться пред очами Иеговы. Эту честь надобно заработать. Преданностью и ревностным служением. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят. Матфей пять-восемь. Так ведь, Даркус?

Даркус Боуден, отец Клары, вонючий, слюнявый, отживающий свой век старик, похоронил себя в кишащем паразитами кресле и никогда с него не вставал, даже в туалет (благо катетер давал такую возможность). В Англию Даркус приехал четырнадцать лет назад и все эти годы провел перед телевизором в дальнем углу гостиной. Первоначально предполагалось, что в Англии он подкопит денег и вызовет к себе Клару и Гортензию. Однако по приезде Даркуса Боудена сразила загадочная болезнь. Физических симптомов этой болезни не смог обнаружить ни один врач; она проявлялась в чудовищной апатии, породившей в Даркусе — который, сказать по правде, и так не страдал избытком энергии — необоримую привязанность к пособию по безработице, креслу и каналам британского телевидения. В 1972 году Гортензия, разозленная четырнадцатилетним ожиданием, решила своими силами перебираться в Англию. Сил Гортензии было не занимать. Заявившись на порог с Кларой, девицей шестнадцати лет, она в ярости сокрушила дверь и — как донесла молва до Сент-Элизабета[10] — устроила Даркусу Боудену настоящее словесное бичевание. Кто говорит, что экзекуция длилась четыре часа, а кто утверждает, что она цитировала Библию весь тот день и наступившую ночь. Наверняка можно сказать одно: после этого Даркус еще глубже забился в кресло и сидел там, горестно глядя в телевизор, который так хорошо понимал его и поддерживал (простейшая и невиннейшая страсть), и лишь изредка из его глаза вытекала слеза и застывала на неподвижном теле. И тогда он говорил хм.

Даркус только и говорил всегда, что хм. Впрочем, большего от него и не требовалось. Спроси его о чем угодно в любое время дня или ночи, мучай расспросами, веди беседу, умоляй, объясняйся в любви, обвиняй или оправдывай — ответ будет один.

— Я говорю: так ведь, Даркус?

— Хм.

— Если тебе о какой душе и нужно заботиться, — продолжала Гортензия, получив невнятное одобрение Даркуса и снова обращаясь к Кларе, — так не о душе того парня. Сколько тебе толковать: на мальчишек времени нету!

Время для Боуденов неслось стремительно. Шел 1974 год, Гортензия готовилась к концу света, дату которого заботливо отмечал в домашнем календаре синий кружок: 1 января 1975 года. Не одни Боудены на