Не успели мы занять свои места, как в зале погас свет. Интересно, а на концертах классической музыки принято целоваться и есть попкорн? Вряд ли. Надо бы предложить эти новшества руководству Концертного зала Чайковского – думаю, с такими нововведениями их аудитория увеличилась бы как минимум вдвое.
Занавес взлетел вверх, серьезная дама в бархате монотонно объявила имена исполнителей, и на сцене появилась группа музыкантов с одинаково постными лицами. Они уселись на заранее приготовленные стулья и мрачно уставились на дирижера, всем своим видом выражая полную боевую готовность. Кто-то держал перед физиономией трубу и, глубоко вдохнув, открыл рот; кто-то занес нетерпеливые пальцы над арфой, кто-то нервно сжимал ногами контрабас.
Только когда зал грохнул аплодисментами, дирижер наконец соизволил лениво взмахнуть своей палочкой. Я украдкой зевнула и приготовилась умирать со скуки, одновременно сохраняя на лице одухотворенное выражение. Но, к моему удивлению, исполнив небольшой ноктюрн, оркестр умолк. Я недоверчиво заозиралась по сторонам – неужели уже антракт и можно пробираться к входу, чтобы занять очередь в буфет? Если так, то я даже могу полюбить ходить на классические концерты.
Музыканты поднялись со стульев, но вместо того, чтобы покинуть сцену и тем самым подать сигнал к настоящему веселью, они просто невесть зачем поменялись местами. Последовало еще несколько минут божественной музыки. И опять перемена мест. Когда то же самое произошло и во второй и в третий раз, я не выдержала и прыснула в ладошку. Мне вдруг представилось – а что, если и зрители начнут меняться местами во время каждой паузы, сохраняя при этом невозмутимо серьезное выражение лица! Я хотела было поделиться этой меткой остротой с Волгиным, но, увидев выражение его лица, осеклась. Кажется, он и впрямь относился к происходящему чересчур серьезно. У него был такой торжественный вид – вот-вот и прослезится от переизбытка чувств.
Может быть, зря я взбунтовалась, когда в детстве родители отвели меня в музыкальную школу? Подумаешь, помучилась бы несколько лет, зато сейчас смогла бы осознать всю прелесть момента. А не зевать, плотно сжимая при этом губы.
С трудом мне удалось дождаться антракта. Мне хотелось пить, есть, подкрасить губы, размять пальцы ног, уснуть, закричать от отчаяния, станцевать сальсу на концертном барабане – все что угодно, лишь бы не сидеть здесь. Даже мысль о коньяке и бутерброде больше меня не веселила.
Тем не менее, когда Волгин спросил меня: «Ну как, понравилось?» – я прижала ладонь к сердцу и прошептала:
– Это было… божественно!
Кажется, мой ответ его удовлетворил. Хотя он несколько секунд подозрительно на меня смотрел, перед тем как сказать:
– Я слышал, второе отделение еще более впечатляющее.
– Мне… мне надо в дамскую комнату.
Эх, надо было сказать, что у меня поднялась температура. Или что я оставила дома включенный утюг. Тогда бы он меня отвез обратно.
Я уныло побрела в туалет. Машинально причесалась перед зеркалом, достала из сумочки тюбик с помадой. Кроме меня, перед зеркалом топтались две девушки примерно моего возраста в одинаковых синих джемперах. Их подведенные глаза горели. Им, в отличие от меня, концерт понравился.
– Что ты думаешь о вступлении к ноктюрну? – спросила одна.
– О, это поразительно, – восторженно воскликнула вторая. – Никогда не слышала, чтобы кто-то исполнял в такой манере Моцарта. Особенно меня поразила первая скрипка, по-моему, его зовут Андрей Дятлов.
– Да, очень смело, – подхватила первая, – но какая экспрессия, какой полет!
Заметив, что я прислушиваюсь к их диалогу, девушки одарили меня вежливой улыбкой.
– Вам тоже нравится Моцарт? – светски поинтересовалась одна из них.
– Да… – неуверенно подтвердила я, – хотя я предпочитаю других музыкантов.
– Вот как? И каких же?
Теперь обе они смотрели на меня с неприкрытым любопытством. И кто меня за язык тянул? Надо было просто ответить, что нравится, вот они и отвязались бы. А теперь мне что делать – не говорить же им, что я люблю Битлз, Майкла Джексона и Дайану Вашингтон? Надо просто назвать любое громкое имя, имеющее отношение к классической музыке, и быстренько ретироваться. Как назло, кроме Моцарта, ничего не лезло в голову. Моцарт… Моцарт…
– Ээээ… Сальери! – весело брякнула я. – Ну ладно. Мне пора, рада была с вами познакомиться!
Девушки недоуменно переглянулись.
Волгин ждал меня в фойе, и в его руках была бумажная тарелочка с бутербродами. У меня поднялось настроение – не все потеряно, он обо мне заботится! Не отрывая влюбленного взгляда от лица Георгия, я ловко заглотнула целый бутерброд.
– Я всегда был неравнодушен к девушкам с хорошим аппетитом, – улыбнулся он.
– Тогда вы обратились по адресу. А вы не знаете случайно, второе отделение будет… ммм… таким же длинным, как и первое?
– Не знаю. Но если вам скучно, можем уйти. Я показался приятелю, и теперь мы с чистой совестью можем покинуть это заведение. Хотите?
Не такая уж я и дурочка, чтобы простодушно ответить: «Да, хочу!» Едва взглянув на Волгина, я сразу же догадалась, что это был тест. Ему просто захотелось проверить, не соврала ли я, когда заверяла его в своей любви к классике.
– Нет, – серьезно сказала я, – если честно, мне хотелось бы, чтобы второе отделение было еще более длинным. Давно я не получала такого удовольствия.
– Да ну? – недоверчиво спросил он.
– Особенно мне понравилось вступление к первому ноктюрну, – сказала я, вспомнив разговор девушек в туалете, – это было смело, не находите?
– Да, – кивнул Волгин.
– Никогда не слышала, чтобы Моцарта исполняли в подобной манере. Еще меня впечатлила первая скрипка. Кажется, Андрей Дятлов. Такая экспрессия, такая сила, – на этом я выдохлась.
Оставалось надеяться, что он подхватит тему и не попросит уточнить, в чем именно выражалась экспрессия. Но вместо этого Георгий взял меня под руку и сказал:
– Уже было два звонка, мы опоздаем. Сашенька, пойдемте в зал.
А все-таки не зря говорят, что жизнь полосатая. За черной полосой непременно следует светлая. Когда мы наконец покинули концертный зал, я чувствовала себя счастливой и свободной. Хотелось смеяться, топать по лужам, строить страшные рожи прохожим. Наверное, так чувствуют себя только дети накануне летних каникул. Ну и, может быть, те, кого только что выпустили из тюрьмы.
И Георгий как-то преобразился. Взял меня под руку, время от времени шутливо подталкивал в бок и даже купил мне эскимо в ларьке – я сочла этот импульс очень даже романтичным.
– Саша, вы просто удивительная девушка, – сказал он, затормозив машину возле моего подъезда.
– И чем это я вас так удивила? – кокетливо поинтересовалась я.
– Вы красивы, остроумны, вам идет красный цвет. И белый тоже. Но самое главное… Сегодня я посмотрел на вас другими глазами. Вы были такой красивой на концерте. И вы… так тонко чувствуете музыку. Я понял, что вы очень глубокий и сложный человек.
Я опустила глаза, признаться, мне даже как-то неловко стало. И немного стыдно – как будто бы я присвоила чужие достижения. Ведь я же ему соврала. Разве хорошо, когда отношения начинаются с пусть и небольшой, но все-таки лжи? Может быть, стоит признаться, что к классической музыке я более чем равнодушна? Но тогда он во мне разочаруется, и ничего у нас не получится. С другой стороны, у нас и так вряд ли что-то выйдет, если ему вздумается еще раз пригласить меня на подобный концерт. Второго такого похода мои нервы не выдержат.
– Вы тоже… тонко чувствуете музыку, – осторожно сказала я.
– Я-то? – усмехнулся Волгин. – Саша, я должен вам кое в чем признаться. Боюсь, вас это шокирует.
– Что такое? – перепугалась я. – Вы носите женское нижнее белье?
– Что вы, нет, – рассмеялся он.
