А Каспер сам, собственными глазами, видел эту сцену, которая растрогала его до слез.
В ту пору он еще находился на полном попечении бабки Софии Шкурковой. Ходить он не мог, добрая женщина за плечи приподняла его и кое-как прислонила к дереву. Повязки мешали Касперу, и, чуть-чуть освободив один его глаз, она дала ему возможность досмотреть все до конца.
В памятный день освобождения атаман, доставив на берег ослабевших и раненых рабов, распределил их по хатам на поправку, а сам с казаками на своих легких чайках отправился сбывать отнятое у турок добро – ковры, золотые украшения, индийские товары, вино и маслины. Вина казаки не уважали, признавали только свою горилку.
Вернулся Шкурко дней через десять – двенадцать, и вот тогда-то и произошла сцена, так растрогавшая Каспера.
Велев созвать всех бывших рабов Керима-эффенди, атаман внимательно осмотрел их, осведомился, вволю ли им давали есть и пить и что они думают делать дальше. Домой ли хотят пробираться или останутся тут?
В толпе зашумели, закричали, потом вперед вышел невысокий худой старик. Каспер видал его на галере и даже удивлялся, почему Керим не сбыл его, походившего на живой труп. Сейчас старик окреп и весь как-то приободрился.
– Брат атаман, – начал он низким и хриплым голосом, мешая украинские и, как показалось Касперу, итальянские слова, – в ноги кланяемся мы тебе, атаман, и вам, братья казаки!
Вся толпа склонилась перед Шкурко в низком поклоне.
– Разные мы тут собрались люди, – продолжал старик, – но за рабство свое научились мы друг друга понимать. Я вот родом далмат, но уже полвека своей Далмации не видел! Разные, я говорю, мы люди, а слово у нас одно. Послушай его, атаман! Богатых из неволи выкупают деньгами. Нас из неволи выручила милость господня и казацкая сабля. И выкуп за нас заплатили вот они! – Старик показал на свежие холмики могил. – Жизнью своей заплатили твои воины за нашу волю! – закричал срывающимся голосом далмат. – Жизнью, вот чем! Ты спрашиваешь, хотим ли мы домой податься? Нет, атаман, сам господь велел нам покарать злодеев за те муки, что мы от них приняли… Да и где он, дом наш? Отплатить мы должны злочинцам за спаленные села наши, за кровью залитые наши земли, за погубленных детей, за горькие слезы жен, матерей и сестер! Возьми нас, атаман, в свое войско, мы еще послужим тебе, не мушкетом – так саблей, не саблей – так хитростью и сноровкой. Много земель мы повидали, много опыта набрались! Вот меня в какую хочешь страну пошли – я нужных тебе людей всюду разыщу и приведу в курень твой! А вон те молодые, видишь, как они поздоровели на казацких хлебах, те и с голыми руками в бой рвутся…
– Да, большую нужду атаман Шкурко сейчас в людях имеет! – повторил пан Конопка.
Каспер хорошо его понял, но молчал, сжимая руками свою забинтованную голову. (Когда же наконец бабка София снимет с него повязки? Со дня на день обещает!)
– Или, может, мешают тебе раны твои? – тихо спросил боцман.
Каспер молчал. Если бы не повязки эти – ничуть ему не мешали бы его раны! Но Вуек!.. Вуек!.. Неужели за эти годы так ожесточилось его сердце, что он забыл, как рвется Каспер в Польшу к своей Митте?! На год было страшно ему оставлять ее, а сейчас вон сколько времени утекло! Он, Каспер, безусловно обязан атаману Шкурко и безусловно выполнит свой долг… Но Вуек, Вуек… И, опустившись к ногам боцмана, Каспер вдруг неожиданно для себя громко навзрыд заплакал.
Подошла бабка София.
– Сказал? – спросила она Вуйка тихо.
И юноша понял, что речь идет о нем.
– Сказал, бабинька София, – произнес Каспер, поднимая голову. – И правы вы все: я должен заплатить славному атаману свой долг. А заплакал я… – Каспер хотел было объяснить, что не от милого, доброго Вуйка ждал он этих слов, но как это выразишь?
– Поплачь, сынок, поплачь, тебе легче станет, – сказала старуха ласково. – Уж на что железный народ наши казаки, да и то иной, очнувшись да поняв, что у него нет руки или ноги, плачет, как дитя малое…
Ничего не понимая, Каспер пошевелил пальцами рук, потом топнул о землю одной ногой, другой…
– Значит, и повязки твои поснимаем, надоели они тебе бог знает как!
Каспер с ужасом увидел, как Вуек, до этого пластом лежавший на траве, приподнявшись, ухватил бабку Софию за руку. Он попытался что-то сказать, но изо рта его хлынула кровь, и он снова рухнул в траву.
Бабка София занялась Вуйком, а Каспер остался сидеть подле них, раздумывая над тем, что произошло.
– Вот и порешили мы, сынок, что нужно тебе оставаться здесь, с нами, – сказала жена атамана, подсаживаясь наконец к нему. – Здесь и невесту хорошую тебе подыщем… Наши девушки ко всему привычные, силу и храбрость в казаке ценят, и чем больше шрамов на теле да на лице он носит, тем больше ему любовь и почет! Положи-ка голову мне на колени, я размотаю твои тряпицы.
Так в это утро Каспер узнал о своей беде: крест-накрест рассек ему лицо саблей проклятый Керим- эффенди. Каспер часто ощущал боль и жжение на местах затянувшихся уже ран, но он никогда и не подозревал, что так изуродован.
Когда бабка София поднесла ему большой турецкий медный поднос, юноша, увидев в нем свое отражение, только из гордости и еще из-за какого-то непонятного ему чувства не закричал от ужаса.
Раны зарубцевались отлично, подорожник оказал свое целебное действие, но сейчас никто в этом покореженном и на человека не похожем человеке не признал бы Каспера Берната. Даже его тонкие прямые брови и синие глаза с длинными ресницами на этом лице выглядели чужими и ненужными.
Бывшего студента Каспера Берната атаман Шкурко не принял в свой отряд.
– Другая у меня думка, – сказал он. – Ты, я слышал, хорошо знаешь морское дело… С чайками хлопцы мои ладно справляются, а вот с кораблями нам дело иметь не приходилось: захватим какой – рабов тут же на свободу, с извергов – головы прочь, товар – в Сороки или куда поближе на ярмарку, а корабль ко дну пускаем. Но сейчас вот какая у меня думка: хочу я трехмачтовик захватить, обучить хлопцев морскому делу
