— Был Гэррэтом, — пробормотал живой мертвец.
Элизабет пронзила острая, нестерпимая боль. Её золотой рыцарь, её античный бог исхудал как щепка, и его обмётанные губы кривились от боли.
— Господи, Гэррэт, что же с тобой сделали! Теперь ты дома, — прошептала она, склонясь к мужу. — И ты непременно поправишься — вот увидишь. А ещё… У нас с тобой будет ребёнок — ты слышишь, Гэррэт? Ребёнок!
Глаза Гэррэта тупо смотрели сквозь неё.
— Нам пришлось давать ему настой опия, — пояснил Уинтон, — иначе, миледи, мы бы его просто не довезли — от самого Ормскирка милорда терзали невыносимые боли.
— Теперь он дома, — сказала Элизабет. — Мы его выходим.
Уинтон скептически поджал губы.
— Мы с Уилом показывали его врачу в Честере. Так врач откровенно заявил, что его лордство вряд ли сможет когда ходить.
— Не может быть! — Элизабет задохнулась.
— Ещё как может, — мрачно сказал Уинтон. — После этого визита, когда я поил милорда опием, он выхватил у меня бутылочку и хотел выпить её всю, целиком. Только потому, что он ужасно ослаб, мне удалось вырвать у него бутылочку. Иначе, миледи, сами понимаете, что могло случиться. Честно говоря, не могу его за это осуждать. Малейшее движение — и он начинает испытывать адские мучения.
Элизабет застонала, вспомнив, каким сильным и подвижным был прежде её муж. А какой ловкий наездник!
— Бог мой! Почему ему выпали такие муки? Скажи, какой человек в целом свете заслужил подобные страдания? Уж разве что самый великий грешник или негодяй из негодяев…
— Кромвель, к примеру, — бросил Уинтон.
— Я не позволю своему мужу страдать, — страстно заявила Элизабет. — А врача, наговорившего милорду мерзостей, следовало бы повесить! — Горящий взгляд графини Рейвенволд впился с лицо Уинтона. — Господу удалось воскресить Лазаря из мёртвых. Вот и мы — с божией помощью — поднимем милорда на ноги. — Она схватила тонкую, высохшую руку мужа. — Гэррэт, ты просто обязан поправиться — хотя бы ради ребёнка, которого я ношу под сердцем! Обещаю тебе — ты снова начнёшь ходить. Не сдавайся, Гэррэт, — очень тебя прошу!
Услышав о ребёнке, Уинтон на миг просиял, но потом помрачнел пуще.
— Уж если кому по силам исцелить его лордство — то только вам, миледи. Боюсь, однако, дело вам предстоит непростое, ох, непростое!
— Вся моя жизнь складывалась непросто, Уинтон, — сказала Элизабет, прижимаясь щекой к руке Гэррэта. — Его лордство снова начнёт ходить. Вот увидишь!
Последующие дни показали, что пробудить интерес к жизни у человека, который страдает от адских болей, — тяжкий, подчас непосильный труд.
Благодаря усилиям Элизабет и заботам леди Кэтрин и её дочерей Гэррэт наконец прибавил в весе. И всё же им владели только два чувства: мучительная боль и полнейшая апатия. Ел он мало и просил об одном — принести ему настойку опия.
Он, правда, не знал, что Элизабет по возможности вместо опия даёт ему отвары лечебных и сонных трав, подкрашивая микстуру мелом, чтобы она по цвету не отличалась от любимой настойки Гэррэта.
По мере того как приём опия сокращался, у Гэррэта появилась бессонница, стали дрожать руки, начались сильнейшие мышечные спазмы, а главное — он сделался невероятно раздражителен. Как бы то ни было, Элизабет не хотела, чтобы её муж вечно пребывал в мире грёз, а потому пошла на вынужденные меры — через две недели окончательно запретила давать ему эту настойку. Это, однако, не прошло бесследно, и раздражительность Гэррэта возросла. Временами казалось, что он просто-напросто помешался.
— Прямо не знаю, что и делать, святой отец, — на следующее утро сказала Элизабет священнику. — Тело моего мужа выздоравливает, но постоянные боли и беспомощное состояние калечат его душу.
Священник вздохнул:
— У господа иной взгляд на страдания, нежели у нас, смертных. В Писании сказано, что страдания облагораживают человека. Вспомни, что и сам Христос претерпел наихудшие на свете муки. — Священник помолчал, подыскивая подходящие слова. — Чтобы выковать подкову, я беру заготовку и нагреваю её в горниле добела, чтобы выжечь из металла вредные примеси, ржавчину и шлаки. Потом бью по раскалённому металлу молотом, чтобы придать изделию законченную форму, а после бросаю в холодную воду, чтобы металл обрёл прочность стали. В руках вседержителя мы всё равно что подкова в руках кузнеца. Страдание делает нас чище и лучше, выжигает вредные примеси, которые есть не только в металле, но и в каждом человеке… А потом молот господень перековывает нас в нечто полезное.
— Молот господень? — Элизабет нахмурилась. — Слишком уж сильно он бьёт Гэррэта, а заодно — и всю его семью. Что мы ни перепробовали, чтобы вызвать у него интерес к жизни, отвлечься от своих страданий, ничто не помогает. С каждым днём он все больше отстраняется от нас и замыкается в себе. — Женщина посмотрела на свой огромный живот. — Кажется, он даже не вполне понимает, что скоро станет отцом. Или же не хочет понимать — почему?
— Возможно, потому, что сам беспомощен, как новорождённое дитя. И может остаться беспомощным до конца своих дней.
— Эта мысль мне почему-то не приходила в голову, — призналась Элизабет, устыдившись собственной недогадливости.
— Каждому мужчине — тем более такому сильному и отважному, как его милость граф, — трудно смириться с мыслью, что остаток жизни он проведёт прикованным к постели, находясь в полной зависимости от тех, кто его окружает. — Отец Игнатий помолчал. — Тем не менее, когда мы признаемся перед лицом господа в своей беспомощности, настаёт миг, когда творцу сподручнее изготовить из нас нечто дельное. Хотя я отлично понимаю, отчего его лордство впал в отчаяние, оправдывать его я не стану. Отчаяние одного человека, без сомнения, оказывает разрушительное действие на всех его близких. Надеюсь, он не желает своей семье зла?
— Если он и причиняет нам зло, то делает это без дурного умысла. Свою семью он любит до беспамятства. Правда, в последнее время он стал отваживать от себя всех — даже самых близких и любимых людей. Может быть, вы, святой отец, поговорите с ним? Я, знаете ли, не слишком-то красноречива. Я могу его накормить, вымыть, приготовить лекарства — но не в силах подобрать слова, которые излечили бы его душу.
— Он знает, что я католический священник?
— Не уверена, зато знаю другое — если Гэррэт и узнает правду, он всё равно вас не выдаст.
— Что бы там ни было, я с ним поговорю, — спокойно произнёс отец Игнатий. — Мой долг — приносить облегчение страждущим.
Постепенно визиты священника к больному стали делом привычным, и состояние Гэррэта стало улучшаться. Элизабет была бы не прочь узнать, о чём ежедневно на протяжении трёх часов разговаривали мужчины, но подслушивать у двери посчитала для себя унизительным.
Где-то в середине декабря слуги доложили, что слышали доносившийся из комнаты его лордства смех. Домочадцы Гэррэта пришли к заключению, что визиты Стивена как нельзя лучше сказываются на душевном состоянии больного.
А потом из его комнаты стали доноситься стоны.
Элизабет впервые их услышала за неделю до Рождества, когда шла в свою спальню, чтобы достать из гардеробной тёплую вязаную шаль. Громкий, низкий, протяжный стон был похож на вой раненого зверя.
Элизабет не на шутку перепугалась. Бросилась к комнате Гэррэта — но дверь оказалась заперта изнутри. Поскольку стон не повторился, Элизабет решила, что это был злой дух, перекрестилась, прочитала коротенькую молитву во спасение и забыла об этом.
Слуги зато не были так забывчивы, и скоро верная Гвиннет сообщила хозяйке, что среди домашней челяди Крейтонов распространился слух о странных стонах, которые возобновлялись всякий раз, когда в
