Придумали другую трактовку. В конце концов, что им Августин! Он проповедовал против массовых самоубийств христиан, стремившихся побыстрее встретиться с Богом. Он не имел в виду случаи альтруистических самоубийств. Ансельмо Гоцци хотел обезопасить орден от разоблачения.
На улице шел мелкий дождь, оставляя тонкие короткие следы на стеклах. Как ссадины. Я раздвинул сёдзи. Внутренний дворик. Видно, как деревья растут из земли. Дождь стучит по листьям. Холодный влажный воздух. Я вздохнул полной грудью.
Нет, это не охладит мою голову. Я не умею вовремя встать из-за зеленого стола. Хотя моя игра в последнее время слишком напоминает охоту за призраками.
Я вернулся в кабинет, к телефону.
— Подготовьте приказ об амнистии. Да, я выпускаю всех мелких преступников. Да, кроме убийц.
Мне очень не хотелось этого делать, особенно перед объявлением вне закона неприсягнувших. Но заговорщики сейчас важнее. Я их найду, даже если придется арестовать все христианские ордена!
— Не забудьте заставить их принести присягу, перед тем как выпустить. Не принесут — не выпускайте.
Я положил трубку, и почти сразу раздался звонок.
— Господь требует к себе? Иду!
На Эммануиле была белая хламида с золотой оторочкой и золотым поясом. Волосы распущены. Он чертовски напоминал Христа с церковной фрески, где тот выходит навстречу верующим, неся на длинном и тонком, как осиное жало, древке белое знамя с крестом.
Господь сделал мне знак.
— Пойдем!
Я промолчал. Я потерял дар речи. Я просто последовал за ним.
Мы не пошли по лунному лучу прямой дорогой в рай. Мы сели в «Линкольн», и это несколько развеяло очарование.
— Я объявил амнистию, — тихо сказал я.
— Я знаю.
— Мне кажется, что это грех.
— Я уже взял на себя все ваши грехи.
— Куда мы едем?
Он отвернулся к окну, к дождевым следам-ссадинам. Мы приближались к городской тюрьме.
Дождь кончился. Мы поднялись по влажным ступеням. Начальнику тюрьмы позвонили с пропускного пункта, и он подобострастно встретил нас у входа.
— У вас есть большой зал? — поинтересовался Господь. — Соберите там всех арестованных иезуитов.
Зал был современным и каким-то зловещим. Мертвенно- бледный свет прямоугольных плоских ламп. Голубоватый пластик на стенах. Небольшая сцена. Хотелось назвать ее помостом…
Мы поднялись на «помост». Господу услужливо принесли кресло. Я встал за его спиной. Зал уже был полон, однообразная публика — все в синих тюремных робах, даже священники.
— Дети мои, многих из вас уже допросили по делу о тайном ордене иезуитов, — начал Господь. — К сожалению, я не удовлетворен результатами. У нас осталось слишком мало времени для спасения. И я не могу позволить им погибнуть. Вы должны мне помочь. Вот здесь, — он поднял руку со сложенным вдвое листком бумаги, — список из пятнадцати человек. Их выбирал компьютер при помощи генератора случайных чисел. Я даю вам еще час. Если за это время я не узнаю ничего нового — эти люди умрут.
Мы честно ждали час в просторной комнате рядом с залом. Каждый из заключенных мог сделать заявление, и его бы к нам пропустили, но никто не пришел.
— Их уже опросили, Господи. И многих при помощи наркотиков. Они просто ничего не знают.
— Они просто не поверили. Что ж, придется доказывать. — Эммануил достал список, передал охраннику. — Приведите этих людей.
Пятнадцать человек. Бледные лица. В свете ненастного дня, проникающем через зарешеченные окна, они уже кажутся мертвыми. Среди них Эндо Хасэгава. Мне кажется, что выбор был неслучаен. Компьютер здесь ни при чем.
Пятнадцать человек? Нет, шестнадцать.
Я вопросительно посмотрел на Господа. Он — ободряюще на меня, потом сурово — на них.
— Я знаю, что большинство из вас невиновны, — начал он. — И тем не менее вам придется умереть. Но вспомните о первых мучениках христианства. На них тоже не было вины, но они умерли, разорванные львами на камнях Колизея, замученные и сожженные. Но если бы не было этой жертвы — не было бы и торжества Веры. Ваша жертва не меньше. Ваша смерть — для торжества на Земле божественного закона в Великой Империи. Но вам легче. Близится день, когда мертвые восстанут. Близится время воскресения. Первым мученикам пришлось ждать почти две тысячи лет. Вам — год, не более. Через год я верну вас. Ваша смерть — лишь видимость, боль мимолетна. И я не хочу, чтобы вы умерли, отчаявшись и погубив души проклятиями своему Богу.
Он кивнул охраннику, и в комнату внесли поднос с хлебом для причастия и золотой чашей. Поставили два подсвечника. Белое дерево. По три свечи в каждом.
Вызывал по одному, по списку. Они преклоняли перед ним колени, принимали причастие.
Огонь в глазах. Рыцари, идущие на смерть за своего сеньора.
— Нагаи Тору!
— Я не буду.
Ничем не примечательный щуплый японец в такой же синей робе, как у всех.
— Дитя мое, ты не хочешь примириться со своим господином?
— У меня другой господин.
— Подойди сюда! — Эммануил почти кричал. Его лицо исказила ярость, и под его благообразным ликом я вдруг увидел другое лицо, напоминавшее карикатуру, сожженную в Вене на площади святого Штефана. И мне стало страшно.
Нагаи подошел. Спокойно, независимо. Я восхитился.
Эммануил резко схватил его за руку. Рука со Знаком. В мерцающем свете свечей было трудно понять, поддельный он или настоящий.
Японец поднял голову. Ужас в глазах. Потом равнодушие и пустота. Он начал медленно оседать на пол. Потом упал. И только тогда Эммануил отпустил его руку. Знак остался.
Нагаи был мертв.
— Продолжим, — сказал Эммануил и обвел зал глазами. — Так будет с каждым, посмевшим мне изменить.
В некоторых индийских сектах, говорят, адепты сидят на подстилках из человеческой кожи. Дальнейшее напоминало радение подобной секты. Да, соседство с трупом
