Тут золотой жезл настойчиво ткнул его в спину, напоминая о требовании обычая, и Вениамин, как ни тяжело далось это его хрупким членам, упал на холодный мрамор, распростер руки и ноги, три раза прижал лоб к полу, и его спутанная борода нелепо прошуршала по бесчувственному камню. Затем он, с помощью своего спутника Иоакима, поднялся, склонил голову, приблизился к трону и поцеловал подол пурпурной мантии самодержца.
Басилевс остался неподвижным. Его зрачок застыл, как зеленый камень, веко не шевельнулось, бровь не поднялась. Его жесткий взгляд был устремлен поверх старца. Казалось, ему, императору, безразлично, что там происходит у него под ногами и какой именно червяк заполз на подол его платья.
Между тем все трое по знаку церемониймейстера снова отошли назад и стали в ряд, только толмач, их живой рот, остался стоять на шаг впереди. Церемониймейстер снова поднял жезл, и толмач начал свою речь. Этот еврей, говорил толмач, специально прибыл сюда из Рима по поручению других евреев, чтобы пожелать императору счастья и выразить благодарность за то, что он отомстил грабителям Рима и избавил море и сушу от этих злодеев-пиратов. И так как они, евреи всего мира, покорного императору, узнали, что басилевс в своей мудрости намеревается построить дом в честь святой Мудрости, храм Айя-София, великолепнее и прекраснее коего не было на земле, они поспешили, несмотря на бедность, внести свою скромную лепту в строительство храма. По сравнению с императорскими сокровищами их дар невелик, но это самое высокое и святое, что они хранили испокон веков.
Когда их предки, переводил толмач, покидали Иерусалим, они спасли камень из храма Соломона. Вот этот-то камень принесен сейчас сюда. Если заложат его в фундамент храма святой Софии, часть Соломонова дома станет частью и благословением дома Юстинианова.
По знаку praepositus’a Иоаким снял со спины камень и подтащил его к подаркам кавказских посланцев, сложенным высокой грудой слева от трона. Там были свалены в кучу меха, слоновая кость из Индустана и украшенные богатой вышивкой кашемировые ткани. Но Юстиниан не взглянул ни на толмача, ни на приношение. Его пустой скучающий взгляд был устремлен поверх всех голов в пустоту; едва шевельнув губой, он промолвил сердито и презрительно:
— Спроси, чего они желают!
Толмач красноречиво пояснил, что в великолепной добыче, привезенной с войны Велизарием, имеется одна мелочь, дорогая этому народу. Из Соломонова храма, Божьего дома евреев, язычники похитили светильник на семь свечей и увезли его за тридевять земель.
Посему евреи смиренно молят императора отдать им этот трофейный светильник, и готовы заплатить за него вдвое, в десять раз больше золота, чем он весит. И все евреи земли, в каждом доме, в каждой хижине, будут ежедневно возносить благодарственные молитвы за здравие самого милостивого из всех императоров и за его долгое царствование.
— Я не желаю молитвы нехристей. Но спроси их, что особенного в этой вещи и что они собираются с ней делать.
Толмач перевел вопрос, глядя на Вениамина, и тот содрогнулся и покрылся холодным потом под холодным взглядом императора. Почувствовав сопротивление самодержца, старик испугался, что не сможет его упросить. Он умоляюще воздел руки:
— Посуди сам, государь, это единственное, что осталось у нашего народа от всех святынь. Недруги превратили в руины наши города, снесли наши стены, разрушили наш храм! Все, что мы любили, чем владели и гордились, кануло в прошлое. Остался только он, этот светильник. Ему тысяча лет, он старше, чем все, что есть на земле, и вот уже много столетий он странствует, не имея родины, и пока он странствует, нет и не будет покоя нашему народу. Государь, смилуйся над нами! Этот светильник — последнее наше достояние, верни его нам! Посуди сам, Господь поднял тебя из низов на такую высоту, одарил тебя богатством, коему нет равных, а кому дано, тот должен дать, такова воля Божья. Государь, что значит для тебя эта мелочь, зачем тебе странствующий светильник! Государь, положи конец его странствиям, умиротвори его!
Толмач переводил, расцвечивая речь формулами придворной лести. Император слушал равнодушно. Но при словах Вениамина о том, что Господь возвысил его из низов, Юстиниан потемнел лицом. Он не любил напоминаний о том, что он, богоравный, появился на свет в семье фракийского крестьянина. Его брови резко сошлись над переносицей, и с уст готов был сорваться решительный отказ.
Но Вениамин, с обостренной бдительностью страха, успел заметить, что на устах императора рождается роковое слово. В голове у него мелькнула мысль, что сейчас прозвучит ужасное, неотвратимое «нет», и эта мысль заставила его рвануться с места. Какая-то невидимая внутренняя сила толкнула его вперед, и, забыв предписание, возбранявшее пересекать белую черту на мраморе, он — ко всеобщему ужасу — приблизился к трону. Его рука сама собой указала на императора жестом заклинания:
— Государь, речь идет о твоем царстве, о твоем городе! Не возносись и не пытайся удержать то, что до сих пор не смог удержать никто на свете. И Вавилон был велик, и Рим, и Карфаген, и все же пали те храмы, которые пытались скрыть светильник, и обрушились те стены, которые замыкали его. Он, один он уцелел, а они превратились в прах. Тому, кто попытается удержать его, он размозжит руку. Тот, кто лишит его покоя, сам потеряет покой! Горе тому, кто удерживает чужое достояние! Ибо не настанет на земле Божьего мира, прежде чем святое не возвратится на свое священное место. Государь, я предостерегаю тебя! Верни светильник!
Все стоявшие в зале словно оглохли. Никто не понял диких слов старца. Вельможи, к ужасу своему, увидели только, что некто позволил себе немыслимую дерзость: в запале приблизиться вплотную к императору и перебить речь самого могущественного правителя на земле. Они содрогались, глядя на дряхлого старика, сотрясаемого безмерностью своего страдания. По бороде его текли слезы, а глаза сверкали гневом. Далеко за его спиной сгибался в три погибели глава общины, толмач отступил — подальше от греха, а Вениамин все еще стоял совсем один и очень близко к трону перед басилевсом, меряясь с ним взглядом.
Юстиниан очнулся из своей неподвижности. Он в недоумении смотрел то на обезумевшего сердитого старца, то на толмача, ожидая перевода. Толмач, как мог, смягчил смысл сказанного. Пусть император в своей безмерной доброте простит старому человеку неслыханные речи, ибо только забота о благополучии империи довела его до помрачения ума. Он желал только честно предостеречь императора, ибо Господь наложил на эту утварь ужасное проклятье. Тому, кто ее хранит, она приносит несчастья, и каждый город, где она будет находиться, падет от вражеского нашествия. Посему этот старик считал своим долгом предостеречь императора и напомнить, что он, император, снимет проклятие с этой утвари, если вернет ее на место, в Иерусалим.
Юстиниан слушал, насупив брови: в нем закипала злость на этого наглого, дряхлого еврея, осмелившегося в его присутствии повысить голос и поднять руку. Но одновременно в нем проснулось какое-то беспокойство. Как сын крестьянина, он был суеверен и, как всякое дитя удачи, боялся колдовства и знамений. Он немного помолчал, подумал, а затем сухо приказал:
— Да будет так. Пусть эту вещь возьмут из трофеев и доставят в Иерусалим!
Старик затрепетал, когда толмач перевел эти слова. Радостное известие сверкнуло белой молнией, осветив на миг его душу. Наконец все исполнено. Ради этого мгновения он и жил. Ради этого мгновения Господь уберегал его от смерти. Не помня себя от счастья, он поднял здоровую руку и, дрожа, взметнул ее вверх, словно хотел в своей благодарности дотянуться до Бога.
Но Юстиниан пристально наблюдал, как лицо старого человека светлело от радости. Его охватило мстительное чувство. Наглый жид! Зря он гордится, что переубедил и победил императора.
И, мрачно ухмыльнувшись, Юстиниан сказал, как отрезал:
— Рано радуешься. Ибо светильник не будет принадлежать евреям и служить вашей ложной вере.
И он обратился к Ефимию, епископу, стоявшему по правую руку от трона:
— К новолунию отправишься в Иерусалим освящать новую церковь, учрежденную Теодорой. Светильник возьмешь с собой. Но не зажигайте его на алтаре. Пусть стоит без света под алтарем, пусть все видят, что наша вера возвышается над жидовской, а наша истина — над заблуждением. Его место — в истинной церкви, а не у тех, к кому явился Спаситель, а они его не признали.
Старик испугался. Слова чужой речи были непонятны, но злобная ухмылка на устах императора ясно давала понять, что приказ направлен против него. Старик попытался еще раз пасть ниц, умолять о
