обернулась к нему. — Вы такой щедрый, я даже думаю, что вы какой-нибудь нефтяной олигарх!
А ведь она только что другим голосом говорила, спохватился Павел. Вот только что, две секунды назад, когда ему про фруктовый коктейль рассказывала. Он глянул на Макарова — тот сидел на высоком табурете, скалил зубы и не отрываясь следил, как эта Зоя что-то шустро смешивает, взбивает, добавляет и разливает по бокалам. Володька просто млел и ничего необычного, по-видимому, не заметил. Пиджак тоже откровенно млел. Чего хоть они млеют? Ведь не девка, а сплошная стыдобища… Даже если ее отмыть с песочком и одеть во что-нибудь нормальное — и тогда вряд ли человеком станет. Кукла с программным управлением.
Вот странно, он никак не мог сообразить, какое у нее лицо. Хотя что тут странного — на физиономии полкило краски, наверное. Сколько ей может быть лет? Где-нибудь около тридцати, скорей всего. Плюс- минус пятилетка… Нет, судя по фигуре, ей и двадцати не дашь. Но судя по повадке — все сорок. Интересная штучка…
Ничего интересного. Все эти штучки примерно одинаковые, от шестнадцати до пенсии. Ну и черт с ними.
А что это он злится-то? Ему-то какое дело до них до всех? Ему эта Зоя абсолютно безразлична. Уже хотя бы потому, что Макаров перед ней слюни пускает.
Зоя поставила на стойку бокалы с каким-то пойлом, быстро бросила в каждый соломинку, насадила на края по ломтику киви и подвинула один Павлу:
— Это — для вас. Похвалите, если понравится, ладно?
Опять нормально говорит. Если глаза закрыть, так и за приличную женщину принять можно.
— Вам нехорошо?
Павел открыл глаза и встретился с ней взглядом. У куклы оказались внимательные, добрые, умные и встревоженные глаза.
— Меня зовут Павел, — сказал он, не отводя взгляда от ее глаз. — У вас глаза красивые.
Она растерянно моргнула, как-то очень по-детски приоткрыв не по-детски густо намазанные губы, хотела, кажется, что-то ответить, но тут Макаров воткнулся в обычной своей манере:
— Не, ну ты, Паш, даешь! Глаза красивые! А больше ничего ты у Зоеньки не заметил? Эх ты… У рыбы моей сладенькой что зад, что фасад…
Макаров потянулся через стойку, но сладенькая рыба снова каким-то неуловимым, скользящим движением миновала его руку и кокетливо засмеялась:
— Ах, Вова! Такой комплиментщик!
У нее получилось: «Ах, Фофа! Тыкой кымплименшчик!» Павел опять внимательно пригляделся. Ярко- алый рот у нее — до ушей. Ямочки на щеках играют, между крупных белых зубов дразняще мелькнул острый кончик розового языка… А глаза стали холодные, настороженные и брезгливые-брезгливые… А ведь Макаров-то прав — штучка действительно, кажется, интересная.
В бар торопливо вошла молоденькая белокурая куколка в униформе заведения — темно-синяя прямая юбка до колен, белая строгая блузка с длинными рукавами, сине-белый клетчатый жилет подчеркнуто старомодного фасона и черный галстук-бабочка. И туфли у нее были нормальные, обыкновенные черные лодочки на не очень высоком каблуке. Прикид тоже, конечно, не для бомонда, но все-таки не красные кожаные шорты.
Куколка зашла за стойку и быстро зашептала что-то Зое на ухо. Павел только сейчас заметил: а ведь Зоя эта с него ростом будет, пожалуй. Вон как ей приходится наклоняться над куколкой… Точно, его роста: выпрямилась — и сразу заметно, что ее недовольные глаза почти на одном уровне с его глазами.
— Толь Толич! Вова! Павел! Я через несколько минут! — Зоя вышла из-за стойки и размашисто зашагала к двери. Интересно, а эта походка как называется? Наверное, «всем — отстать!». — Вы, мои рыбы золотые, с Анечкой повежливее тут…
Павел смотрел ей вслед, пока дверь за ней не закрылась, и даже потом еще смотрел, пока не услышал голос Анечки:
— Господа желают что-нибудь особенное? У нас есть фирменный коктейль, очень рекомендую. Все гости хвалят.
Хорошая барменша, наверное. Нормальная барменша. Ничего общего с этой оглоблей в красных трусах.
— Давай фирменный, лапуся моя, — покладисто согласился Макаров. — Да нет, ты фирменный — мне, а этому черномазому — молочка кипяченого… Паш, ты куда?
— Я сейчас, — на ходу бросил Павел, торопливо выскакивая из бара и слыша, как издевательски заржал Макаров. Ну и черт с ним.
Куда она могла пойти? Из небольшого холла, не считая входной, вело четыре двери — в бар, в ресторан, в игровые залы и в служебные помещения. Вот эта самая дверь в служебные помещения только что захлопнулась. Посторонним, надо думать, вход запрещен. А кто сказал, что он посторонний? Может, он на работу наниматься пришел. Например, вышибалой…
А, нет… Вышибала у них уже есть, оказывается. Ничего себе лось. Вряд ли они такого променяют даже на Шварценеггера, не то что на всяких там с улицы… Молоденький, румяный, улыбчивый лось двухметрового роста как-то незаметно возник прямо перед Павлом, закрывая форменным клетчатым жилетом шестьдесят восьмого размера служебный вход.
— Вы чего-нибудь желаете? — доброжелательно спросил он, похлопывая наивными светло-серыми глазками. — Чем могу помочь?
— Девушка, — быстро и деловито заговорил Павел. — Зоя. Из бара. Она ушла, а я должен остался, а другая пришла — и не знает, сколько. Что ж, не расплатившись уходить, что ли? Я к этому не привык.
— А, — сказал двухметровый лось и опять похлопал глазами. Не такие уж у него наивные глаза, оказывается. На самом дне этих прозрачных детских глаз Павел заметил понимание и легкую усмешку. — Вы не беспокойтесь, Зоя скоро вернется. Ее в ресторан позвали.
— Зачем? — не удержался Павел.
— А вы зайдите, посмотрите, — предложил парень, уже совсем откровенно улыбаясь. — Она через минуту там будет.
Павел подумал, пожал плечами и пошел к двери, которая вела в ресторан.
Он вошел как раз в тот момент, когда небольшой оркестр — аккордеон, ударник и две гитары — только-только начинал шлягер его детства «Во французской стороне, на чужой планете». Зал перестал пить, закусывать и галдеть, даже вилки не звякали, даже зажигалкой никто не щелкнул, и все до единого с выражением радостного ожидания повернулись к небольшой, но довольно высокой эстрадке в дальнем конце. Что это они? Неужели у всех до одного здесь одни и те же музыкальные вкусы?
А, нет. То есть вкусы-то одни, но вряд ли музыкальные. Музыканты, не переставая играть, отступали назад, освобождая пространство эстрады, и на это пространство по боковой лестнице не спеша поднималась Зоя. Теперь на ней, в дополнение к черной блестящей маечке в облипку, красным кожаным шортам, черным ажурным колготкам и черным же туфлям на ужасающей платформе и еще более ужасающих каблуках, были: огромная красная крупноячеистая шаль с толстыми длинными кистями, пучок лохматых красных цветов в волосах за ухом и большие круглые очки — вернее, черная пластмассовая оправа от очков. Приоделась на выход, стало быть.
Она не просто поднималась по ступенькам, а что-то делала при этом такое — ногами, руками, спиной, плечами, шеей, даже абсолютно неподвижным, застывшим в тупом упрямстве лицом, — что было совершенно ясно, как она этого не хочет, как ей противно то, что ее ожидает, как ее сюда просто на веревке тянут… Павел нахмурился. Ну не нравится тебе — и не выходи позориться перед народом. Не на веревке же, действительно, тянут…
Зоя поднялась на возвышение, не глядя в зал, неохотно сделала под музыку несколько шагов — шаг вперед, два шага назад, — остановилась посреди эстрады спиной к залу, опираясь левой рукой о бедро, запустив пальцы правой в шевелюру под охапкой красных цветов, будто невольно подрагивая коленом в такт музыке, слегка притопывая носком туфли… Наверное, она что-то такое показала музыкантам мимикой, потому что все они дружно расплылись в улыбках, засверкали глазами, затрясли нечесаными гривами, а ударник от полноты чувств рассыпался по своим тарелкам-барабанам восторженной дробью сложнейшего рисунка… Только что лбом в барабан не бил. Ресторан возбужденно шевельнулся, вздохнул и опять
