виделись, и оглянулась. — Ого! Ты тоже вырос… А почему ты ждал меня здесь? Я каждый день к твоей маме забегаю… Разве она тебе не говорила?
— Ты Аэлиту не сломала. Там, на березе. Я думал — сломаешь. Ее легко отломить, она со стволом почти не связана. Ветку сломать — и все, и она отломится.
Вера поднялась на ноги, стояла, с некоторым недоумением слушая и рассматривая этого совершенно незнакомого человека, в котором от семнадцатилетнего Генки Потапова не осталось почти ничего, кроме привычки шевелить желваками и дергать кадыком. И глядеть волчьими глазами. Вера изучала зоопсихологию. Волчьи глаза не выражали ничего. Они просто передавали изображение в мозг, а мозг уже сам прикидывал, что делать — бежать, нападать или не обращать внимания. Других вариантов волчий мозг не знал.
— Зачем мне твою Аэлиту ломать? — Вера никак не могла понять, кто вырос из Генки, поэтому инстинктивно перешла на психотерапевтический тон. — Чужую работу портить нельзя… Тем более — произведение искусства. К тому же, там новый побег вылез, прямо из сухой ветки, представляешь? На нем уже четыре листочка, зелененькие… Может быть, вся ветка оживет. Зачем же ломать? Жалко…
Генка шевельнулся, будто собирался шагнуть к ней, но все-таки не шагнул, стоял, молчал и смотрел волчьими глазами. Интересно, какие варианты сейчас рассматривает Генкин мозг?
— Ты изменилась, — наконец сказал он с непонятным выражением. Кажется, с сожалением. — Еще красивее стала.
— Да, — согласилась она. — Это потому, что влюбилась. Так тетя Шура считает. Ты тоже очень изменился. Очень. Если бы случайно встретила — не узнала бы. Подумала бы, что какой-нибудь актер. Из Голливуда. Ты и в детстве очень харизматичный был, а сейчас просто что-то невероятное… И кудри черные до плеч, и вообще… Настоящий художник.
— Да, стричься пора, — рассеянно согласился Генка и машинально пригладил растрепанную гриву волос. Грива стала еще растрепаннее. — Все как-то не до того… Вер, это ты пошутила, да?
— Почему пошутила? Ты правда на актера похож. Причем — именно на голливудского.
Генка смотрел непонимающе и дергал кадыком. Постоял, посмотрел, подергал, вдруг сильно побледнел и неприязненно сказал:
— Я не про это… Я про то, что ты влюбилась. Ты ведь просто так сказала, правда? На самом деле ты не влюбилась.
— Почему это просто так? — Вера почему-то тоже заговорила с неприязнью. — Я на самом деле влюбилась! Я что, влюбиться не могу, что ли?!
— Не можешь, — зло сказал Генка и все-таки стронулся с места, сделал пару шагов, но опять остановился. — Ты — не можешь! Ты не такая, как все! Ты Аэлита!
— Заткнись!
Она не ожидала, что может впасть в такую ярость, до дрожи в руках, до потемнения в глазах, до мгновенного пересыхания горла и потери голоса… Ведь уже давно все прошло, все забылось, все быльем поросло, все пылью покрылось и паутиной затянулось… Значит, все-таки не прошло еще? Плохо. И у Генки, похоже, еще не прошло. Тоже плохо… Ладно, она хоть и не практикующий врач, но уже сто лет сидит на телефоне доверия, давно научилась параноиков в чувство приводить. Да и себя надо бы наконец привести в чувство. Она продышалась, проморгалась, потерла лицо ладонями — густой запах аптечной ромашки тоже помог успокоиться, — села на траву и, стараясь говорить психотерапевтическим голосом, начала приводить в чувство двух параноиков — себя и Генку:
— Ген, не вгоняй меня в то же состояние… Я не хочу быть Аэлитой. Я хочу быть живой. Как все. И жить как все… Что ты там стоишь? Иди сюда, сядь, поговорим нормально…
Генка медленно подошел, нерешительно потоптался, в конце концов сел — не рядом, метрах в полутора, — обхватил колени руками и уставился на нее волчьими глазами. Молчал. И она молчала, дышала запахом аптечной ромашки и почти спокойно обдумывала план психотерапевтической беседы.
— Когда-то я была… уродом, — начала она психотерапевтическую беседу уже совсем спокойно. — Мечтала: когда вырасту — сделаю пластическую операцию. Чтобы выглядеть нормально. Понимаешь? Я не мечтала стать красивой. И когда вдруг стала… Вряд ли ты поймешь, что со мной было. Я и сама тогда не понимала… Очень серьезное испытание для психики. А психика у меня, как у любого урода, и так была… Ладно, это все знают, что я тебе объяснять буду… А тут вдруг сразу — Аэлита! Я чуть не свихнулась. Нет, наверное, все-таки свихнулась… Поверила… Хорошо, что бабушка рядом была. Она к красоте относилась довольно хладнокровно. Не то, чтобы она меня специально тому же учила… хотя, может, и учила, я просто не замечала. Но с ней я как-то привыкла не гордиться… Не выпендриваться. Потому что действительно никакой моей заслуги в этом нет. Но я ведь маленькая еще была, глупая совсем, да и психика с постоянными перегрузками… В общем, не гордилась, но поверила, что Аэлита… А ведь это — опять не как все… Значит, ко мне нельзя относиться, как ко всем. Ждала чего-то особенного. Необыкновенного. Все девочки ждут чего-то необыкновенного, но все постепенно привыкают к обыкновенному, и к хорошему, и к плохому… Иммунитет вырабатывается. А у меня никакого иммунитета не было. Уродливость не вырабатывает иммунитета, это вообще постоянная боль. Аэлита без иммунитета — это существо нежизнеспособное. Меня все оскорбляло. Все! На многих так смотрят, со многими так говорят… И все — ничего, живут. Даже еще и довольны, что на так смотрят. И заговаривают. И щупальцами хватают… А я бесилась. Аэлита, а как же… Идиотизм.
— Нет, ты Аэлита, — упрямо пробормотал Генка и уткнулся лбом в колени. — Ты единственная.
Плечи его тряслись. Плачет, что ли? Вот ведь клиника… Тонкая художественная натура… Так бы и вмазала по шее…
— Ген, Аэлита умерла, — холодно сказала Вера. — Ты просто забыл. Настоящая Аэлита, та, которая на Марсе жила, — она умерла. Ничего сделать не успела, даже детей родить. Умерла — и все. Зачем жила? Красивая! Да откуда ты знаешь? Может, по их марсианским меркам она последней дурнушкой была. Да и вообще все это ерунда. На Марсе никакой жизни нет… Я не хочу быть Аэлитой. Я жить хочу, Ген. И детей очень хочу. Ты же должен это понимать, ты же своих детей любишь. Тетя Шура говорила, что очень любишь, она даже боится, что совсем избалуешь… Ну вот, я тоже хочу своих детей любить. И баловать тоже хочу.
Генка завозился, поднимаясь на ноги, и Вера тоже поднялась, на всякий случай слегка отступая ближе к воде. Кто их знает, эти тонкие художественные натуры… Как бы не пришлось опять пальцы ломать. А без членовредительства с ним вряд ли справишься — вон какой конь вымахал, почти как Витальевич. Или опять удирать придется? В омут головой — и на другой берег. Дело-то привычное… Она стояла, настороженно следя за медленными Генкиными движениями, и с неудовольствием думала, что психотерапевтические беседы по телефону у нее получаются, кажется, лучше. Ладно, черт с ним. Надо просто попрощаться — и расстаться мирным способом…
И тут Генка, двигаясь все так же медленно и даже слегка неуклюже, опустился на колени и пополз к ней. На коленях. По густой жирной траве. Штаны на нем были светлые. Насколько Вера могла судить — дорогие. От этих штанов зелень никогда в жизни не отстирается. Вот ведь идиот.
— Прости меня, — хрипло говорил Генка и полз к ней на коленях, зажмурив глаза и некрасиво, болезненно скаля зубы. — Вера, прости меня… Я был идиотом… скотиной… Это я во всем виноват… Вера, пожалуйста, прости меня! Я никак забыть не могу… Все время помню… Ты совсем маленькая была… А я тебя боялся… Не могу я так больше… Это ведь не жизнь… Вера, прости меня!
— Немедленно встань, — строго, но спокойно сказала она. — Коленки уже совсем зеленые… Чего это ты так… нервничаешь? Конечно, я тебя простила. Сашка сказал, что надо простить — и забыть. Давно уже надо было… И ты меня прости. Я-то вообще тогда повела себя… м-м… как психопатка. Это, наверное, из-за переходного возраста. Но я уже выросла. Мы оба выросли, и все, и хватит уже… Ген, вставай, правда, а то неудобно даже. Все прошло. Незачем сейчас душу себе травить.
Генка остановился, открыл глаза, но с колен не поднялся. Смотрел на нее снизу вверх, заметно успокаивался. Наконец вытер лицо рукавом рубахи, встал и как-то буднично спросил:
— Сашка — это кто? Это ты в него влюбилась?
— Сашка бухгалтер, — ответила Вера почти так же гордо, как Витька. — Я в него влюбилась.
— Бухгалтер?! — Генка, кажется, не поверил. — Ты влюбилась в бухгалтера?!
— Я влюбилась в человека! — Вера опять чуть не рассердилась. — При чем тут профессия?
