зевая, туда-сюда с топотом носились дети, смеялись, плакали, орали: «Мамка! Зинка щипаи-и-ить!» Потом кто-то стал толкать дверь, дергать, вертеть ручку. Потом ушел. Потом опять пришел, стал звенеть связкой ключей, совать каждый ключ в замочную скважину… Это не комиссар Федя, поняла княгиня. Комиссар Федя всегда носил ключ в кармане. Наверное, это его жена наткнулась на запертую дверь и теперь подбирает ключ к замку… Надо как следует приготовиться. Надо все как следует обдумать, и как только его жена откроет дверь — тут же и привести убедительные доводы в пользу своего освобождения…
Шестой ключ подошел. Дверь приоткрылась, в щель сунулось щекастое бабье лицо с поджатыми губами, мелким красненьким носиком и совсем мелкими глазами под широкими светлыми бровями. Глаза с подозрением метнулись туда-сюда, остановились на княгине, сжавшейся в углу дивана, и расширились.
— Эт-та вона… А?! — грозно сказала баба, распахнула дверь настежь и вдвинулась в кабинет, странно раскачиваясь на ходу и разводя руки в стороны. Очень большая баба. — Эт-та шо ж ты тута, а?! Ишь, заховалась, шалава… Убью-у-у-у!!!
Княгиня, преодолевая животный страх, с трудом поднялась, прижала палец к губам и торопливо заговорила, глядя то на страшную бабу, то на распахнутую дверь:
— Тише, я прошу вас, тише, не кричите…Вас ведь могут услышать! Это опасно… Вот, посмотрите, что у меня есть… Это дорогое кольцо, если его продать, то можно выручить много денег… Я вам отдам кольцо. Только выпустите меня отсюда… Я вас умоляю, ради Христа, выпустите меня!
Баба остановилась на полпути, замолчала с открытым ртом, уставилась княгине на живот и довольно мирно спросила:
— А ты шо тута? Делаешь-то? Запертая — эт-та зачем же ж?
— Я не знаю! — сдерживая слезы, с отчаянием сказала княгиня. — Я совсем ничего не понимаю! Вот, возьмите кольцо, я прошу вас… Смотрите, какой камень!
Баба взяла кольцо, повертела в толстых обветренных пальцах, зачем-то колупнула обломанным ногтем, потом бросила на пол и насмешливо загундосила, странно кривя губы и цыкая зубом:
— Ой — ой — ой! Много денех, аха! Таких-та каменьев и за окном — полна дороха! А золото заныкала, а? Куды золото заховала, а, барынька?
— У меня больше ничего нет, — устало сказала княгиня, села на диван и положила ладони на живот — болел. — У меня больше совсем ничего нет…
— Ну и пшла отсель, — равнодушно приказала баба. — Пшла, пшла… Ишь, расселася… Дармоедка. Иш-шо и провьянт ей носють. Эт-та куды же ж, думаю, он провьянт понес? А вона куды! Аха. Пшла отсель. Пока я добрая.
Не веря своему счастью, княгиня поднялась, торопливо закуталась в старое шерстяное одеяло, до сих пор воняющее сумасшедшим комиссаром, — у нее действительно ничего не было, ни шубки, ни даже хоть жакета какого-нибудь, — и шагнула к распахнутой двери, ожидающе глядя на бабу.
— Шо, и одёжи не имеешь? — с сомнением спросила баба.
— Нет… Но это не важно! Мне ничего не нужно, в самом деле ничего, я и так благодарна вам больше, чем могу выразить! Вы благород… Я хотела сказать: вы очень добрая женщина. Я буду Богу за вас молиться.
— Ах-ха, — насмешливо буркнула баба. — А Бога и нету. Ну, вот… Да. Эт-та… Ты свою цацку забери. Мне такое-т ни к чему. У меня настояшшего золота полный яшшик в комоде. Мой понанёс. И ишшо понанесеть. Так шо ты забери ету сткляшку свою камянную.
— Благодарю вас, — сказала княгиня, с трудом подняла с пола кольцо и вышла мимо бабы в распахнутую настежь дверь.
Еще несколько метров до входной двери — и спасена. Там, на воле, она сумеет спрятаться… где- нибудь. Может быть, она найдет монастырь, или какой-нибудь приют, или госпиталь, где ей помогут. Ей и ее ребенку. До спасения осталось совсем чуть-чуть, всего несколько метров до входной двери…
Входная дверь распахнулась ей навстречу, через порог шагнул комиссар Федя, остановился, щуря красные глаза и непонятно улыбаясь. Отвел полу тулупа, рассеянно потрогал кобуру. Княгиня стояла, равнодушно смотрела, думала: пусть лучше убьет. И ее, и ее ребенка.
И тут за ее спиной заорала баба:
— Ну шо?! А-а-а! Заховал бырыньку?! Ах-ха! Провьянт носишь! Контру кормишь! Можить, ты ишшо и конфекты ей носишь?! Об своих дитях не думаи-и-ишь! Об ейном ублюдке думаи-и-ишь!..
Комиссар Федя закрыл дверь, неторопливо расстегнул тулуп, сбросил его прямо на пол, неторопливо же достал наган, слегка повел дулом, насмешливо сказал вполголоса:
— Цыть, дура…А ты, ваш-сиясьтво, подь к себе. Подь, подь… А то ведь я тебя не зараз шлепну. Я сперва табе ручки прострелю. Опосля — ножки. А ужо опосля — пузо. И усё. Тады ты сама помрешь.
Баба за спиной опять что-то заорала, но княгиня не успела понять — что, потому что потеряла сознание.
Очнулась на диване в кабинете. На лбу лежало мокрое полотенце. Под головой — подушка. Раньше не было. И этой ночной сорочки раньше не было, она уже больше трех месяцев спала в том же, что и днем носила. Сорочка была грубая, огромная, неновая, но совсем чистая, никакого чужого запаха на себе не хранила, пахла свежим воздухом. Жизнью. И укрыта княгиня была не вонючим грязным одеялом, а чистым, толстым, стеганым, в белом льняном пододеяльнике с кружевными прошвами по углам. В животе толкнулся ребенок — тоже очнулся. Княгиня осторожно пошевелилась, убрала руки под одеяло, положила ладони на живот. Все хорошо. Саша, прости меня за то, что в страшную минуту я пожелала себе — и тебе — смерти.
— Тетенька, ты ужо проснулася?
Княгиня осторожно повернула голову. В большом кожаном кресле рядом с диваном сидела девочка. Забралась в кресло с ногами, свернулась калачиком. Обхватила острые колени руками, таращила настороженные светлые глаза.
— Я давно сплю? — спросила княгиня с некоторым трудом. Горло пересохло.
— Дык второй день ужо, — с готовностью ответила девочка и полезла из кресла. — Как мамка помёрла — с той поры и спишь. Дохтур велел, шоб не будили, а то выкинешь. Нас с Фроськой папка тута посадил, наказал за тобой смареть. Вон Фроська дрыхнеть. А я — не, я смарю. Нада папке сказать, шо ты проснулася.
— Подожди, — попросила княгиня. — Подожди, пожалуйста… Попозже скажешь… Я еще не совсем проснулась, наверное… Не понимаю ничего. Ты сказала, что мама умерла? Как же это вдруг? Почему?
— Дык папка стрельнул — она и помёрла, — сказала девочка и шмыгнула носом. — Жалко мамку. Она добрая была. Жрать давала сколь хошь. И зазря не лупила. Обешшалася в школу пустить… Ну… эт-та… Шо ж… Таперича ты нас учить бушь. Дохтур ховорить: эта хто жа такая? Прям как быдто анхел небеснай. А папка ховорить: учительша наша, девок моих учить будеть… Тетенька! Ты шо? Ты обратно спишь?.. Ты не спи, ты походь, я зараз папку покличу…
Хорошо бы правда уснуть, а проснуться только тогда, когда весь этот ужас кончится, думала княгиня, лежа с закрытыми глазами и слушая шум вокруг себя. Хорошо бы проснуться — и не услышать ни одного слова этой странной, карикатурной речи, которую она не очень хорошо понимает, и не увидеть ни одного странного, карикатурного лица, и не ощутить ни одного тошнотворного, грязного, мертвого запаха… Проснуться — и с облегчением понять, что это был просто ночной кошмар, в жизни ничего подобного быть не может, и ее Саша будет расти не в ночном кошмаре, а в нормальной жизни.
Дверь хлопнула. Потянуло вонью комиссара Феди. Кожа тужурки скрипнула о кожу кресла. Федя посопел, поцыкал зубом, весело сказал:
— Вона… Ишь, пужливая какая. Мамзелька халантерейная… Ты меня не боись. Я тя не шлепну. Девок моих бушь учить. Ах-ха. Шоб и читать, и музыку, и по-немецкому… Усё, шо полахается… у вас, у барыньков. Как следоваить учить бушь. Я саботажу не спушшу. Ежели вредительство замечу — так и усё, именем революции… А сына родишь — женюся. Вот те крест… то ись честное большависское. Как я таперя вдовый. Поняла?
— Поняла, — сухо ответила княгиня и открыла глаза.
Проснуться не удавалось. Кошмар не заканчивался. Сумасшедший комиссар сидел в кожаном кресле, смотрел мутными глазами, непонятно улыбался.
— Поняла, — повторил он и подергал носом. — Ну, шо ж… Лады. Меня тож обучать бушь. И шоб без
