Через час на кухне уже плакала Бэби. И Логан тоже. И я. Мэри Мэй бродила вокруг нас, словно плакальщица на похоронах, ломая руки и причитая. Логану не хватало слов. Посмотрев на Бэби, съежившуюся у меня на руках, он смог только хрипло прошептать:
— Детка, все в порядке.
— Но я не хочу нового папочку! — всхлипнула Бэби. — И как у меня может быть мама по имени Эбби, если мою маму зовут Марла и она на небесах в Германии?
Девочка сорвалась с места и побежала наверх в свою розовую красивую спальню, которую я с такой любовью обставляла для нее в доме ее отца. Мы с Логаном услышали, как хлопнула дверь. Его широкие плечи поникли. Шляпа лежала на полу между ботинок. Он опустил голову и молчал, вытирая слезы. Я села рядом с ним, обняла брата за плечи, но почувствовала, что не могу говорить.
— Логан, мне так жаль, так жаль… — наконец выдавила я.
Логан постарался взять себя в руки.
— Прежде чем… прежде чем Люсиль уехала вместе с Эдди, она сказала, что одному мне с этим не справиться. Что она имела в виду, сестренка?
Я посмотрела на него:
— Она хотела сказать, что любит тебя и Бэби и хочет вернуться сюда, чтобы заботиться о вас обоих. Тебе нужно только попросить ее об этом.
Логан долго обдумывал мои слова.
— Слава богу! — шумно выдохнул он. Наконец-то я сделала что-то хорошее.
Но мне предстояло как-то справиться с остальными членами семьи. Все-таки странные лоюди, эти Макгиллены и Тэкери! Если не считать Аарона и его выводка, мои родственники пришли без звонка, не спрашивая разрешения и не вынося суждений. Около сорока человек набились в мою кухню, словно семена в огурце, и ждали. Я встала во главе стола.
— Я привыкла говорить себе, что наши с Дэви отношения за закрытыми дверями никого не касаются, кроме нас двоих. Я привыкла думать, что мы делаем нашему сыну и нашей семье большое одолжение, демонстрируя, насколько мы счастливы. Но в результате вы все стали зависеть от этого образа. От этого зависела вся наша ферма, наш бизнес. Каждый раз, когда я заключала сделку с оптовиком или представителем крупной торговой сети, особенно в первые годы, когда все в округе Чочино говорили, что мне ни за что не удастся возродить яблоневые сады в Долине, я думала: «Если они почуют мою слабость, они будут говорить, что я всего лишь девчонка, которой не удается навести порядок в собственном доме, и отвернутся от меня». Я не могла допустить, чтобы эти люди заподозрили, что мы с Дэви на самом деле не одна команда.
Поэтому я устроила из своей жизни спектакль. И Дэви мне помогал в этом. Он хотел, чтобы вы все считали нас идеальной парой. Ему необходимо было ваше уважение. Ему необходимо было уважение нашего сына. Ради этого он жил. Я хочу, чтобы вы знали: Дэви всегда старался изо всех сил поступать правильно по отношению ко мне и Дэвису. А когда он узнал, что станет отцом ребенка другой женщины, он тоже… поступил правильно.
Ладно, на этот счет я солгала. Я не могла считать самоубийство Дэви благородным поступком. Очередная прекрасная история. Подарок Дэви. Дэвису. И Бэби.
— Мой муж правильно поступил по отношению к своей маленькой дочке. Да, этот ребенок был результатом ошибки, но это не имеет значения. Бэби — часть нашей семьи, и я знаю, что Дэви попросил бы вас считаться с этим в память о нем.
Я замолчала, изо всех сил стараясь не расплакаться. Они так редко видели меня плачущей за прошедшие годы, что я побоялась напугать их.
Наконец я смогла продолжать:
— Послушайте, я пойму, если вы не захотите больше на меня работать. Я не выношу лжецов, я сама себе противна сейчас. И я не стану обижаться на тех, кто захочет уйти.
Дедуля уставился на меня своими маленькими черными глазками, напомнившими мне гагатовые шарики на пергаментной бумаге.
— Да хватит тебе жалеть себя! Счет нам известен. Дэви всегда был хвастуном, болтуном, бабником и гонщиком. Да, он был хорошим отцом, добрым другом и неплохим мужем, чтобы подыгрывать тебе ради вашего сына. Но если ты думаешь, что мы не знаем, что это ты поддерживала его репутацию почти без всякой помощи с его стороны, то ты, вероятно, считаешь нас слепыми.
— Господи, так вы все это видели?.. О чем же еще вы знали?
— Дэви был слабым человеком, да будет земля ему пухом. И мы это знали. Еще ребенком Дэви решил, что сердит на весь мир, и весь мир обязан ему, и что он сможет очаровать весь мир. Я годами наблюдал за тем, как он боролся с самим собой. Я всегда знал, что и ты, и Дэвис помогаете ему держаться. А когда он уезжал из Долины — что ж, тогда темная сторона его натуры брала верх. Я об этом догадывался.
Все закивали. Только в глубине толпы Мэри Мэй закрыла лицо руками и заплакала, а Макгиллены и Тэкери обнимали ее и похлопывали по плечу. До меня наконец дошла правда. Я чувствовала, как ее тяжесть перемещается из моей головы в сердце, делая меня такой легкой, что я покачнулась, но в то же время достаточно тяжелой, чтобы я не упала. Вероятно, я обрела равновесие. Сочувствие семьи было на моей стороне, но за это я заплатила своей гордостью. Все эти годы я думала, что нам с Дэви удалось обмануть всех. Нет, не вышло.
— Что ж, значит, обсуждать больше нечего, — сказала я — печальная, опустошенная, потерянная без привычных доспехов лжи. — Я ценю вашу поддержку. Простите меня, но теперь я должна попытаться поговорить с Дэвисом по телефону. Может быть, он перестанет сердиться.
Дедуля нахмурился.
— Ты хочешь, чтобы они с Эдди вернулись сюда насовсем?
— Нет, этого я не жду.
— А как насчет Якобека? Мы к нему привыкли.
— Он жил здесь ради безопасности Эдди. — Я еле стояла на ногах. — Я не знаю… нет, я не жду, что он вернется.
— Во всяком случае, с моим братом ты всегда могла рассчитывать на его возвращение! — громко сказала Мэри Мэй. Сердитая, покрасневшая, она с вызовом оглядела наших родственников, как будто ее предали. — Возможно, Большой Дэви не был таким, каким нам всем хотелось. Но он старался. Ради этого и существует брак. Я отбросила надежды на счастье, потому что ты всю жизнь лгала мне, Хаш. — Моя золовка с печалью посмотрела на меня. — Я ухожу отсюда. Я увольняюсь.
Люди заохали, заговорили наперебой: «Это всего лишь слова, она этого не сделает». Они качали головами, но я не усомнилась ни на минуту в серьезности ее намерений.
— Мэри Мэй, дорогая, твоя работа будет ждать тебя, если ты захочешь вернуться. И прошу тебя: возвращайся!
— Мне жаль, но я не вернусь.
Она проложила себе дорогу в толпе и исчезла. При звуке хлопнувшей входной двери я вздрогнула. Все вздохнули, удрученно покачали головами, но промолчали. Это был один из тех моментов, когда никто не хочет ничего говорить. Всем хотелось просто уйти подальше от нашей печали.
Я сидела у стола, разглядывая свои руки на тяжелом отполированном дереве, пока вся толпа покидала мой дом. Когда я все-таки подняла голову, то увидела, что осталась одна.
Рождество пришло в Вашингтон. Я позвонил Хаш с ежедневным докладом. Пять минут, ничего личного. Она хваталась за соломинку и не хотела позволить сентиментальности свести на нет все ее усилия. Я это понимал, и все-таки мне приходилось бороться с собой, чтобы не звонить ей каждый час и не говорить с ней по часу. Странное желание для человека, никогда не отличавшегося болтливостью. Солдаты на войне обычно молчат. Солдаты невидимого фронта, вооруженные только словами, молчаливы и невидимы. Нынешнее желание говорить было моим наказанием за долгие годы молчания. Я был солдатом, одиночкой, молчаливыми очками человечества, смотрящими в темноту, и это было моим проклятием.
Возможно, Хаш этого не знала, но она ждала меня.
Рождество. Я сидела целый день в гостиной перед холодным камином, слушая, как работает автоответчик. Мои родственники продолжали звонить, интересовались, как я. Они хотели
